Как-то раз она поехала навестить прабабку, и возле самой виллы на нее налетела амазонка, как раз в этот момент влетавшая в открытые боковые ворота. Свалив Анну, темноволосая, очень худая девушка тут же соскочила с лошади и осмотрела ее ногу, сильно ободранную о камень.
— Мне очень жаль, что ты упала, но я еще не изучила характера этой клячи и никак не могла предположить, что она испугается твоего белого платья. Ты в нем выглядишь как привидение. Возможно, лошадка подумала, что Гитлер уже присоединил «Мальву» к рейху? Почему ты на меня так смотришь? Не узнаешь? Я Ванда, дочь Юлиана Корвина. Я уговариваю буню купить лошадь и бричку. Бричку для садовника, а я бы тогда держала здесь лошадь и выезжала бы на ней. Сейчас ее можно использовать как верховую, что мне пока не по карману, а в случае войны — как тягловую силу. Война всех уравняет, тогда и эта лошадь будет уже не тем, что она сейчас есть. Вернее, чем она будет, если буня ее купит, а я объезжу.
Анна встала, ошеломленная этим потоком слов больше, чем падением. Когда они вместе вошли в гостиную на первом этаже, прабабка напала на Ванду:
— Я видела в окно, как это случилось. И не желаю, чтобы ты давила моих близких. Мало того, что ты час назад пугала меня тем, что война может кончиться аннексией Константина, ты еще отпугиваешь от «Мальвы» наших настоящих союзников.
— Так ведь я же шальная, — смеялась Ванда. — Но все же советую купить эту кобылу. Раньше боевые кони выносили рыцарей с поля боя, а эта в случае опасности вывезет отсюда буню. Предлагаю свою кандидатуру на роль кучера…
— Я сегодня встретила Ванду Корвин. Почему прабабка редко приглашает в «Мальву» дядю Юлиана с семьей? Тогда на семейном съезде они не могли быть, но сейчас… — спросила Анна вечером Адама.
— Старики наверняка в Варшаве, но их беспокойная тройка? Не знаю. Я ведь не поддерживаю отношений с Казимежем, который старше меня, а ни одна из их девочек не дружит ни с Эльжбетой, ни с Данутой. Они немного моложе их, но все же. Это раз. Во-вторых, у всех одна болезнь: нет времени. Сначала Казик учился на инженера, потом почти два года был на практике в Германии. Он — талантливый конструктор. А дочери, которые давно уже окончили школу, кроме работы, интересуются только спортом. Буня не одобряет ни их образа жизни, ни того, что они часто ездят в деревню в Грабово и постоянно уговаривают Хуберта — помнишь, сына тети Милы — покупать новых лошадей. Все праздники они проводят там, у Хуберта. На лошадях ездят прекрасно, Ванда даже два года назад получила первый приз на конных состязаниях в Лазенках. Когда же я думаю о них, то всегда вижу их в движении, беге, прыжках через препятствия, спусках, полетах. Да, вспомнил, Анка и Казик имеют какие-то награды за полеты на планерах. К тому же он — прекрасный лыжник, влюбленный в горы, на «белое безумие» ездит зимой почти каждую субботу, тащится поездом всю ночь и возвращается из Закопане в понедельник утром. Усталый, сонный, но всегда счастливый.
— Их юные проказы должны нравиться прабабке, ведь она сама такая же… взбалмошная.
— Да, но она хочет руководить, решать, определять судьбы близких ей людей. А эта тройка никогда не поддавалась. Они не нуждаются ни в ее советах, ни в помощи.
— А дядя Юлиан? Тетя?
— Оба поглощены работой. Дядя уже много лет сидит в юридическом отделе муниципалитета, в ратуше. А если они ездят в «Мальву», то стараются попадать туда, когда не бывает нашей матери. Кристина, его жена, как-то раз слишком резко ответила на попытку Хожей вмешаться в воспитание их детей. Боже мой! Только сейчас мне пришло в голову, что ты еще не была в Кракове, не знаешь Закопане. Хочешь, проведем конец недели в горах?
И Анна попала в ту же ловушку, что и Казик Корвин: она влюбилась в Татры.
— Я всегда думала, что нет ничего более прекрасного на земле, чем вид со стен Геранда на залитый солнцем океан в багрянце заката, — говорила она после возвращения, — но горы — это все вместе: зелень и гранит скал, белизна облаков над ними и под ними, запах лесов и цветущих лугов, шум водопадов и ручьев, ты смотришь вниз — но не на огромную водную гладь, а на изрезанную долину, на ущелья и на деревянные домики жителей гор, гораздо более красивые, чем наши каменные. Если бы я не была жительницей Арморика…
— А ты все еще себя ею считаешь? — спросила маршальша.
— Н-нет… Не считаю, — сказала, помедлив, Анна, как бы удивляясь своему открытию.
И неожиданно помрачнела. Несмотря на очарование Татрами и Вавельским замком, где висят такие прекрасные гобелены, каких она не видела и в Париже, она почувствовала себя снова раздвоенной, как тогда, когда не была уверена, кто же она — жительница Геранда или фермы, лежащей среди соляных озер, на берегу океана. Она не чувствовала такой раздвоенности в Париже на улице Батиньоль, зато здесь… Когда наконец придет уверенность, что она нашла то место, где ей удастся врасти? И когда ей скажут, что она «с материка», независимо от умения произносить самые трудные слова, и поклянутся, что она не «чужая». Первой это должна сделать та, которая когда-то поймала ее, совершенно оглушенную, в сапфировую сеть и потащила за собой к крыльцу дома в «Мальве». И — святая Анна Орейская! — она заставит ее, именно ее, сказать ей, Анне-Марии ле Бон, это желанное слово: «наша»!