Святая Анна Орейская! То, что сдирали приказ о мобилизации от двадцать восьмого августа, а потом снова выпускали его в виде гигантского объявления о смерти, не предвещало ничего хорошего…
Весь следующий день все обстоятельно изучали текст объявления, проверяли виды предписаний или категорию назначения, в каждой квартире миллионного города обсуждали проблему: что делать дальше? Должны ли семьи остаться и ждать? Могут ли ехать к мобилизованным их жены? А дети? Если столица не будет объявлена открытым городом, надо ли их вывозить в пригороды Варшавы, широко раскинувшиеся в долине Вислы? Будет ли враг бомбить с воздуха только мосты через Вислу, но и маленькие мостики на Свидере и Езёрке? На эти вопросы никто не мог дать ответа, поэтому снова зазвонили междугородные и пригородные телефоны. Кричали в трубки: «Не прерывать! Мы говорим, еще не закончили разговор. Да, да! Пригородные поезда ходят, но они переполнены, многие едут в Варшаву, чтобы попрощаться с мобилизованными в армию, другие — наоборот… Что такое? Кто подслушивает? Нет! Никто не критикует! Что за ерунда! Я говорю, что одни возвращаются в Варшаву, другие — наоборот, положите, пожалуйста, трубку, не подключайтесь и не мешайте, черт побери, не мешайте!»
Но именно это в последний день августа 1939 года стало делом невозможным. Те, кто должен был встретиться, не успели доехать или дойти; те, кто хотел условиться о встрече с семьей, перестали ориентироваться, какие районы Польши будут совершенно безопасны, а какие — могут оказаться под обстрелом. Еще никто не знал, что такое тотальная война, и не предполагал, что в этой войне враг не будет делать разницы между армией и гражданским населением и даже флаги со знаком Красного Креста не спасут ни полевые лазареты, ни больницы с ранеными жителями городов и поселков.
На осаждаемых толпами вокзалах приезжающих дачников встречали сердитым «почему так поздно?», а уезжающие вели настоящие бои за место в переполненных поездах, воинские составы с призывниками провожали слезы матерей, крики детей и каменные, тяжелые взгляды жен, которые старались придать бодрость будущим воинам, отъезжающим в спешке, в атмосфере всеобщего волнения. Однако офицеры и солдаты не падали духом, воинские поезда отправлялись более или менее точно, кое-кто из парней грозился скоро вернуться, говорил, что расстается с семьей ненадолго, они так поддадут швабам, что им расхочется Гданьска. Город жил ненормальной жизнью, в напряжении, но еще без признаков паники, женщины беспокоились за судьбы своих мужчин, отправлявшихся на фронт, но пока ни одна не пыталась удержать добровольцев, хотя их еще не брали. Почти все верили в победу, в силу польского оружия, рассчитывали на помощь западных союзников. Кино и театры работали как обычно, даже были объявлены премьеры новых спектаклей на первые дни сентября. После того как прошел шок, вызванный мобилизацией, после опустошения всех магазинов и возвращения близких из всех уголков Польши в Варшаву и пригороды ее жителям осталось только одно: ждать. А вдруг вообще не начнутся военные действия и выход будет найден в кабинетах министров иностранных дел?
В середине того же дня Павел дал знать своим, что движение пассажирских поездов отменяется и действующее ранее расписание не имеет силы. Если пани Рената не может поехать к мужу, то ей надо сейчас же, пока еще ходят пригородные поезда, ехать в Константин.
Неожиданно все вспомнили о красном «ДКВ» доктора, он сам накануне ночью уехал на санитарной машине в полевой госпиталь своей части. Пани Ренату учебные воздушные тревоги, рытье убежищ, подготовка песочниц на чердаках привели в состояние такой подавленности, что она не знала, как поступать: то делала — как и все — запасы, то утверждала, что, брошенная «своими мужчинами», она погибнет. Ничего не осталось от прежней властной мадам, которую так боялась Кристин ле Галль. Только напоминание о красном автомобиле вернуло ее к жизни. Да, она уедет из Варшавы, найдет полк мужа и как-нибудь устроится в городе или поселке недалеко от госпиталя. Пани Рената верила в одно: все, что угодно, лишь бы не оставаться в столице, по вечерам уже затемненной, изрытой траншеями, окна которой пугали белыми полосками бумаги в виде креста или буквы X, словно единственной достоверной новостью, которую они возвещали, была смерть — великое безмолвие.