Бело-красный. Бретань… Неожиданно Анна вспомнила страницы недавно прочитанной книги.
— Правда ли, что в своем походе на запад кельты в те давние времена проходили по южным землям Польши? А их дома внутри были раскрашены в белые и красные полосы?
— Белый цвет может быть просто цветом извести, а красный — символом огня. А впрочем, боже мой! Разве это важно? Сейчас?
— Для меня — да, потому что это была бы еще одна ниточка, связывающая…
Анна хотела что-то добавить, объяснить, но раздумала и замолчала. Она всматривалась в темноту, которая сейчас окружала и ее, и Адама. Где бы он ни был, он должен чувствовать, что она мысленно следует за ним, сопровождает каждый его шаг, что она всегда рядом. Как и в этот момент, когда, дав гудок, поезд наконец тронулся и из всех вагонов вырвалось беззаботное пение:
Рвутся парни, лучшие из лучших… Анна подумала со злостью и болью о том, что эти парни, лучшие из лучших, даже не могут себе представить, какой будет война, которую именно в этот жаркий августовский вечер решил развязать фюрер третьего рейха, и что они понятия не имеют, куда повезут их завтра воинские эшелоны. Анна еще больше бы удивилась, если бы услышала, что в эту минуту, когда поезд проезжал мимо Повсина и Кларысова, под аплодисменты всего зала пел любимец варшавской публики на мелодию популярной «Тишины». Ибо театры и кабаре еще развлекали зрителей, не подлежащих мобилизации и не поддающихся панике.
Все было правдой в этой песенке Семполинского, кроме слов о страхе. Ибо Гитлера, прервавшего переговоры, решившегося на борьбу с Польшей и Западом, можно было обвинять в безумии, в высокомерии, в ошибочной оценке ситуации — но только не в страхе. Он несся навстречу своему предназначению так же, как мчался из Константина по мере своих сил поезд узкоколейки, постукивая, пыхтя, выпуская из трубы дым и рассыпая золотые искры по сжатым уже полям ржи. Он мчался бесстрашно, совершенно не сознавая того, что в ближайшем будущем ждет этих парней, лучших из лучших, — уже упомянутых в объявлении, удивительно похожем на траурное, — и бывшую жительницу армориканского побережья, того самого, до которого дошли наконец после долгих странствий кельты, разрисовавшие стены своих хат полосами. Белыми и красными. Красными, как священный языческий огонь. А может, как пролитая кровь?
Пани Рената приняла их с кислой миной: ведь кто-то должен был заплатить за все, что раздражало ее целый день и довело до истерики после возвращения в опустевшую квартиру. Она твердила, что может рассчитывать лишь на чужих людей, на добрейшую Лео и даже на сына пани Амброс Мартина, который весь вечер старался найти для нее какой-нибудь автомобиль. Успокоившись после того, как ее пообещали утром отвезти в «Мальву», она в конце концов разрешила попросить у себя прощения. А когда поздним вечером, почти в полночь, зашел узнать о ее здоровье Павел, пани Рената решилась даже угостить всех черной настойкой доктора. Майор был полон плохих предчувствий.
— Это правда, действительно никто не подвел, явились, кажется, все: и с повестками, и пенсионеры, вызванные Стажинским для того, чтобы заменить в городском управлении мобилизованных. Но я не верю в одновременное начало военных действий на польском и французском фронтах. К тому же мне не нравится, что крейсер «Шлезвиг-Гольштейн» зашел в Гданьский залив и уже шесть дней торчит на рейде, напротив Вестерплятте.
— Но ведь, как писала пресса, это должен быть визит вежливости учебного судна? — удивился дядя Стефан.
— Ох! — простонал Павел. — Эта плавающая школа немецких моряков наверняка оснащена современным оружием. И прислана для того, чтобы повлиять на решение наших государственных мужей.
— Войны могло бы и не быть, — вмешалась пани Рената, — если бы мы пошли на некоторые уступки и первыми не сказали Гитлеру «нет».
— Уступки? Какие? — разозлился Павел. — Впрочем, конечно, Варшава могла бы не стать ареной боя, героиней неравной борьбы. И кто знает — может быть, даже трагедии. Как Вена и Прага. Но разве, сказав «да», она была бы собой?
— Я думаю, — упрямилась пани Рената, — будь она более благоразумной, более спокойной, возможно, все же…
— Тогда, — прервал ее Павел, — она не была бы уже нашей вспыльчивой, страстной, воинственной Варшавой.