— Я обвенчаюсь в церкви, — успел вставить Франсуа.
— И будешь с ней болтать по-французски здесь, в этом доме? Этого мы не перенесем, ни я, ни твоя мать, ни эти почтенные стены. Они обрушатся, как стены Иерихона, когда Иисус… Но что ты, ученик «школы Дьявола», можешь знать об иерихонских трубах?
— Я ходил на закон божий к священнику и все, что нужно, знаю, — возразил Франсуа. И дерзко добавил: — Я тоже «белый», но по-французски говорю не хуже тех французов, с которыми служу на корабле, а каждый из них после войны хочет чего-нибудь добиться. Иметь много денег и наконец-то насладиться жизнью. Я вылеплен из другой глины, чем они, это правда, но — клянусь святой Анной Орейской — у нас здесь не только каменистые поля и плохо освещенные халупы, но и города, города! Нант, Сен-Назер, Геранд…
— Сен-Назер — это порт, рассадник «красных»! — крикнул Ианн.
— Хорошо. Но старшая сестра Маргерит получила в наследство от своего дяди домик в Геранде. И магазин. После свадьбы мы там поселимся, и я буду помогать ей в делах. Она только об этом и мечтает.
— Так и женись на ней, черт возьми! — заорал старый ле Бон. — Если ты это делаешь из корыстных побуждений, и еще мне назло…
— Нет, нет, — неожиданно оживился Франсуа, — Софи старше той, и к тому же волочит ногу. Дядя дал ей приданое, поскольку она его крестница. Я хочу в жены взять Маргерит. Только ее.
— Если она не будет кудахтать по-французски, то, в конце концов, могла бы жить и здесь, — буркнул старик.
Но Франсуа стоял на своем. Его будущая жена родом из портового города, она привыкла к другой жизни, да и ему не хочется вечно чинить каменные ограды, пахать, сеять и косить луга. Франсуа осточертели сабо, мокрые от пота рубахи и эти проклятые вихри, которые продувают человека насквозь, пригибают к земле, на море валят с ног, а с палубы могут смыть в бушующие волны.
— После войны никто тебя не заставит лезть на рыбачьи суда или лодки, — возмущался Ианн. — Океан хорош для «красных», а не для нас. Ты будешь ходить по твердой земле, да к тому же по своей. Ты не закончил лицей, у тебя нет свидетельства об окончании школы. В любом учреждении, даже на почте, ты будешь никем, мальчиком на побегушках. Только здесь ты можешь чувствовать себя хозяином. И приказывать. Конечно, после моей смерти.
— Но я хочу жить в городе, в городе, — ныл Франсуа.
— И только из-за этого хочешь жениться?
— А как еще попасть в Геранд? И стать сразу человеком — чтобы была квартира, работа, деньги, возможно, когда-нибудь и… магазин.
— Они прыгали друг перед другом, как два петуха, — рассказывала бабка, вздыхая. — Каждый был прав и не прав. Мой старик держал сына железной рукой, а ведь ему было только пятьдесят лет. Он мог хозяйничать на ферме еще долго, и, вероятно, об этом-то как раз и думал Франсуа, который не любил слушать приказы ни дома, ни в школе, ни даже на корабле. И в самом деле, прошло уже семь лет после окончания войны и после твоего рождения. Ты успела изуродовать себе ноги в сабо, а Ианн все такой же крепкий и здоровый, как тогда, в шестнадцатом году. Точно так же без устали погоняет Катрин и Пьера: «Скорей, чего так тащитесь! Это плохо, а это не так». К этому времени Франсуа успел освоиться в Геранде, похоронить Маргерит, с которой он все же сыграл свадьбу в тот отпуск, и после года вдовства жениться на твоей матери. Похоже, со страху, ибо, клянусь святой Анной Орейской, он ни в чем не чувствовал недостатка и Софи заботилась о зяте даже слишком уж нежно…
Только через много лет Анна поняла, о каком это страхе говорила тогда бабка. Софи была высокой, худой, вовсе не такой уж некрасивой, как утверждал Франсуа, но она действительно прихрамывала на правую ногу и поэтому в магазине не отходила от кассы и редко заглядывала в подсобные помещения, где Франсуа принимал поставщиков. Во время войны, когда Маргерит после своей наскоро отпразднованной свадьбы появилась в Геранде, а Франсуа вернулся на корабль, Софи сама справлялась со всем: с глуповатой служанкой и со старым продавцом за прилавком. Смерть Маргерит во время родов совпала с контузией Франсуа, которого после короткого пребывания в госпитале отослали домой, и Софи шла одна в сопровождении знакомых за гробом сестры и ее сына, пережившего мать всего лишь на несколько часов. Эта военная женитьба вызвала многочисленные толки кумушек, но разбудила надежды самой Софи, что наконец-то и она найдет мужа, правда моложе себя, ему только что исполнился двадцать один год, но именно поэтому его можно было обработать, сделать таким, как ей хочется. Вот она и ухаживала за зятем, баловала его так, что это вызвало едкие замечания Ианна ле Бон. Он боялся, что изнеженный и хорошо себя чувствовавший в Геранде сын уже никогда не захочет вернуться на ферму и ему придется примириться со случившимся: неуклюжий, медлительный Пьер ле Рез будет вместе с Катрин его единственной опорой и одновременно рабочей силой. Франсуа весь следующий год, пока не выздоровел, играл роль послушного зятя, неутешно скорбящего по потерянной Маргерит, которая такое короткое время была его женой, ибо уже через неделю после свадьбы ему пришлось вернуться на корабль, а выпустили его из госпиталя за месяц до ее смерти. К концу первого года своего траура он начал даже помогать Софи, делал заказы, вел несложную бухгалтерию и выходил из дома редко, только на почту и в кафе, где в базарные дни встречался с Пьером ле Рез. Тот сообщил ему о настроениях Ианна, какие ведутся работы на ферме, а также о здоровье матери, вечно занятой готовкой, стиркой и домом. Франсуа — как потом вспоминал Пьер — словно раздумывал, колебался, что может быть хуже: вернуться в каменный дом, стоящий там внизу, у подножия Геранда, или навсегда остаться в городе, в рабстве у Софи ле Коз? Исходя из собственных интересов, Пьер не уговаривал его вернуться и даже вздыхал по поводу того, что Ианн ле Бон с каждым годом становится все более властным, требовательным, из-за пустяков кипит от злости. Франсуа не комментировал его рассказов, не делился с ним своими планами, вообще ничего не говорил. Слушал, думал, что-то взвешивал. И вдруг взорвалась бомба. В январе следующего года он заявил изумленной Софи, что намерен жениться второй раз. Здесь, в Геранде. На девушке, сидящей в окошке на почте, на малышке Жанне-Марии ле Галль. Девушка была из приличной, уважаемой семьи «белых», но бедная, без всякой поддержки. Родители уже умерли, одна из ее сестер, Люси, работала на той же почте, а старшая, Кристин, еще до войны уехала в Варшаву гувернанткой. Именно эта Кристин, которая зарабатывала себе на жизнь знанием французского языка, попала в никому не известную страну и была очень довольна своим пребыванием там, и повлияла на решение Франсуа. Он ведь тоже учил французский — сначала в «школе Дьявола», потом служа в военно-морском флоте, а теперь может продать его дорого — другими словами, сделать то, что делали дети «красных», которые не оставались во враждебной к ним Бретани, а уезжали искать счастья на Монпарнас в Париже. Для Софи это было как гром среди ясного неба, она пыталась его уговорить, объяснить: такое решение убьет Ианна ле Бон, его наверняка хватит удар. Дочери «белых» никогда не уезжали в Париж, чтобы стать там служанками, мидинетками или уборщицами в канцеляриях, так же как их сыновья, которые должны были пахать землю здесь, в Арморике, или работать в магазинах или учреждениях Геранда, Нанта, в худшем случае — Сен-Назера. Кем мог стать Франсуа в предместьях этой распутной, не знающей никакого другого языка, кроме французского, метрополии?