Новицкая вышла вместе с Анной, чтобы напоить шампанским и других раненых в соседних палатах. И снова в седьмом корпусе послышался звук вылетающих пробок, стрелявших еще не во здравие, но уже и не за упокой. Стрелявших во имя жизни. Во имя трудной жизни в городе, который во второй раз сказал «Нет!», который радовался вести о приближающемся подкреплении и был готов принять его и бороться, сражаться за честь польского оружия до последней капли крови.
Через час возбужденные голоса ослабли, гомон начал затихать. В большую палату заглянул доктор Пенский, но ничего не сказал, только спросил у девушек, не заслужил ли и он глотка шампанского после сделанной впервые в жизни операции брюшной полости?
Шампанское ему поднесла Анна, и поскольку это была первая возможность задать вопрос, она задала целых два. Сидели вшестером — с медсестрой Адамец и операционной сестрой — в подсобке, где уехавшие оставили корзины, полные окровавленной ваты, марли и ампутированных конечностей.
— Тот первый, раненный в ногу… трудный был случай? — робко спросила Анна.
— Он сказал, что его фамилия — Корвин. Сын доктора Корвина? Передай свекру от меня привет, мы с ним дружили, когда учились. Нет, ничего опасного. Два пулевых ранения, кость не задета. Я сделал все, что мог.
Доктор выпил глоток за знакомство с невесткой давнего товарища и добавил:
— Еще потанцуешь с мужем в «Адрии». После войны.
Перед глазами у Анны, немного опьяневшей, поскольку она ничего не ела с самого утра, все замелькало, как тогда, под яркими звездочками на потолке ночного ресторана, когда она беспечно кружилась в ритме не только вальса, но и навязчивой мысли, что все переживаемое ею — нереально: «Батиньоль, Батиньоль, Батиньоль!» Будто Париж, однако нет, не Париж. Тоже жизнь, но… другая. Нереальным был и нынешний день. Польское правительство, обманутое союзниками, само обмануло жителей и покинуло столицу, рассчитывая, очевидно, что более успешно их защитит Варшавская Сирена. Но и Анна в свою очередь, разнося раненым шампанское и рассказывая о приближении армии Руммеля, тоже их обманывала, так как знала от Павла о разгроме армии «Лодзь».
— Ох! — вздохнула Анна. — Как все это нереально, странно. Мы пьем шампанское, потому что кухня не работает и нет ни чаю, ни воды. Вы, доктор, оперируете вместо того, чтобы лечить носоглотки. И все удается! Проскочила даже выдумка Куки, будто она разговаривала с настоящим генералом.
На сей раз удивился доктор Пенский:
— А почему вы считаете это выдумкой? Могла же она попрощаться с собственным мужем. Не знаю только, вчера или сегодня.
Анна снова глотнула шампанского и весело рассмеялась:
— С настоящим генералом?
— Гм… — хмыкнул доктор и с любопытством взглянул на Анну. — Вы не знаете? Ведь Кука — жена генерала Соснковского[28].
Анна с минуту молчала, ошеломленная. Потом осушила свой стакан до дна и рассмеялась. Она смеялась так долго, что на нее снова напала икота. И, как в прошлый раз, доктор Пенский, хлопнув ее по спине, приказал:
— Возьми себя в руки, детка! На войне всякое случается. Особенно на такой, как эта.
Святая Анна Орейская! Доктор прав! Все на этой войне необычное, непредсказуемое и вместе с тем подлинное: и терапевты, оперирующие вместо хирургов, понадобившихся, видимо, в других местах, например в полевых госпиталях, и раненые, срывающиеся с коек, чтобы продолжать сражаться, и оставленные под бомбами в горящем городе жены генералов, и они, трое добровольцев, не имеющих никакой медицинской подготовки, но для раненых — медсестры. Что из того, что, спасая раненых от боли, они почему-то не делают уколов морфия, а поят шампанским? И разве защитница города не странное существо — полурыба-полуженщина? К тому же держащая в поднятой для удара руке бронзовый меч. Что это — всего лишь символ?
Небо было прозрачное, голубое, и по-прежнему в нем гудели самолеты с черными крестами на крыльях. По-прежнему падали бомбы, рвались артиллерийские снаряды, разрушая многоэтажные здания. Нисколько не помогли полоски бумаги, крест-накрест наклеенные на окна. Тротуары были усыпаны осколками стекла и щебнем. Воздушные тревоги объявлялись все реже, к сигналам отбоя никто уже не прислушивался. Многие беженцы вообще перестали выходить из подвалов и бомбоубежищ.
И тем не менее восьмого сентября произошел своего рода перелом. Накануне генерал Чума добился у начальника Главного штаба временного отстранения от занимаемой должности Умястовского и отмены его паникерского, опасного своими последствиями приказа. Тысячи вышедших из города мужчин продолжали идти вперед в неведомое по обстреливаемым с самолетов, осыпаемым бомбами шоссе, но некоторые повернули и начали пробираться обратно, к Варшаве. Как утверждал впоследствии Павел, никогда еще за свою долгую историю Варшава не притягивала к себе одновременно такие массы людей. Возвращались мужчины, радуясь возможности исправить допущенную кем-то ошибку, что очень редко случалось в этой войне, изобилующей непоправимыми приказами и ошибочными решениями. Из тюрем Равича, Серадза, Вронек, Фордона вырвались находившиеся там в заключении коммунисты, которые вместе с тысячами других добровольцев вступали в ряды Рабочих батальонов обороны Варшавы. К столице пробивались остатки разбитых воинских частей, в здании Главного штаба на улице Раковецкой появился отрезанный от своих частей генерал Юлиуш Руммель, который и возглавил армию «Варшава», созданную из уцелевших остатков «Лодзи» и подразделений, застрявших между Вислой и Пилицей. В этот переломный день, восьмого сентября, генерал Чума назначил президента столицы Стажинского комиссаром по гражданским делам при командовании обороной Варшавы. После этого локального «государственного переворота» Стажинский, как глава всех гражданских служб в столице и гражданской обороны, руководимой Регульским, выступил с обращением к населению, призывая всех занять прежние посты и должности, заверяя, что Варшава будет обороняться.
28
Соснковский, Казимир (1885—1969) — сторонник Пилсудского, в 1939 г. — командующий Южным фронтом, после войны — в эмиграции.