— Мало тебе было жару на складе? — удивилась Магда.
— Клин вышибают клином. Принеси мне крепкого черного кофе.
Но буфетчица сказала, что кофе нет, есть только чай и пиво. Закуска? Почему же, есть. Огурцы и помидоры. Что еще? Анна подошла к прилавку, и первое, что она увидела в застекленной витрине, были пирожные. Не бутафорские, настоящие. Хотя и не очень свежие, но с желтым кремом, «наполеоны».
Теперь, после того, как Варшаву вынужденно или добровольно покинули все мужчины, а из пеших странствий вернулись лишь немногие, когда немецкая артиллерия беспрерывно обстреливала город, в нем на время воцарился какой-то порядок — если можно говорить о порядке в хаосе войны. Люди снова выходили на улицы, несмотря ни на что, прижимаясь к стенам домов, забегая в подворотни и подъезды при появлении немецких бомбардировщиков, шли на работу в конторы, учреждения, в госпитали, а пожилые женщины — в пекарни за хлебом. Анна забежала на Кошиковую и увидела, что в библиотеке продолжается работа по обеспечению сохранности книжных фондов. То же происходило в университете, в Национальном музее, куда одна из библиотекарш заходила узнать, не случилось ли чего с ее кузиной, Марианной.
— Ну и что там? — спросила Анна, вспомнив, как ездила с Марианной в Вилянов.
— Двор музея засыпан стеклом и осколками снарядов, так как здание расположено около моста. Но сотрудники по распоряжению директора Лорентца переведены на казарменное положение и продолжают работать — кроме тех, кто не успел вернуться после отмены приказа Умястовского. А Марианна…
Она нашла ее на лестнице: та несла картину в подвал и остановилась передохнуть. Выглядела она очень усталой, но веселой. А развеселило ее следующее. С полчаса назад в музей явился, как ни в чем не бывало, старый почтальон с тяжелой набитой сумкой и, к изумлению всех присутствующих, вручил ей письмо. Поэт Анджей Новицкий — у Марианны было много друзей среди литераторов — слал ей приветы и писал: «Можешь быть совершенно спокойна, никакой войны не будет». Письмо было отправлено из глухой деревушки в конце августа, прибыло в столицу с каким-то пассажирским поездом, уцелевшим от бомбежек, и вручено Марианне как раз в тот момент, когда она вместе со своими коллегами заменяла в выставочных залах наиболее ценные картины менее ценными или копиями, хранившимися в запасниках. И все это несмотря на сбрасываемые на музей бомбы и град острых обломков, сыплющихся со стеклянной крыши и стен. Для Марианны осада города ассоциировалась не со стонами раненых, алым цветом крови и смрадом разлагающихся трупов, как для медсестер Уяздовского госпиталя, а со звоном бьющегося стекла и хрустом осколков под ногами людей, взбегающих на верхние этажи, а затем спускающихся по лестнице в подвал. Стекло сыпалось на пол также из выставочных витрин, откуда нетерпеливые руки сгребали в мешки старинные монеты, драгоценные камни и миниатюры, чтобы спрятать их в подвал. Стекло. Повсюду стекло, сверкавшее в лучах солнца, куски и крошки стекла. И, несмотря ни на что, люди продолжали приносить в обстреливаемое здание музея свои ценности, а какая-то девушка, запрягшая в грузовую телегу верховую лошадь, привозила из частных коллекций картины, старинное серебро и хрусталь.
— Ванда, — произнесла Анна и, к изумлению библиотекарш, расхохоталась. — Не обращайте внимания, это я так, — оправдывалась она, словно уличенная в слабости. — Просто я подумала: здесь так переплетается нормальное с ненормальным, реальность с кошмаром, что мой дед, Ианн ле Бон, посоветовал бы погнать всех к Висле и окунуть с головой в воду не менее семи раз… «Можешь быть спокойна, никакой войны не будет»… Ах, эти поляки!
Однако все единодушно утверждали: что-то изменилось. Весь город — как бы преодолев страх — вдруг поднялся на свою защиту. Толпы добровольцев собирались возле редакции «Рабочего» на Варецкой и перед регистрационным бюро на Длугой. По радио передавали призывы Рабочего комитета общественной помощи, Лиги женщин, харцеров, а также стихи, посвященные обороне Вестерплятте. Анне запомнился только конец одного из них:
«Умирать, умирать…» — повторяла мысленно Анна, бродя по палатам, где смерть была не возвышенной и поэтичной, а страшной, липкой от крови. Но люди, навещавшие своих близких несмотря на воздушные налеты и постоянно вспыхивающие пожары, приносили ободряющие вести о том, что слышали или видели сами. Из их рассказов следовало, что в Варшаве, кроме гражданского населения, есть какие-то воинские части, они заняли позиции на Охоте и Воле, окопались и готовы отразить наступление врага.