— Сколько же это может длиться? — спрашивала Анна Павла Толимира, как спрашивают врача у постели умирающего.
— Если правда, что у нас еще есть немного боеприпасов, то дня два. Не знаю, следует ли так упорно защищать город, который не является ни крепостью, ни фортом. Если бы спросили об этом меня, я бы только развел руками.
В Анне вдруг заговорила воспитанница «школы Дьявола»:
— А я бы крикнула: нет!
— Если тебя спросит об этом Адам, ответь лучше так, как я.
Но Адам ни о чем не спрашивал. Он уже полностью пришел в сознание, хотя был очень слаб, и, когда Анна в темноте подвала пробралась к нему, даже попытался ей что-то сказать…
— Тебе я обязан, что нахожусь здесь, что жив.
— Ох, мы спасали всех раненых.
— Но меня никто бы не стал искать под деревом. Павел очутился там лишь потому, что увидел, как ты бежишь к окну.
— Откуда ты знаешь?
— Я спрашивал его. Анна…
— Тебе очень больно?
— Это не важно. Дорогая, если бы ты знала, как сильно…
— Но ты не умрешь, не умрешь! — настойчиво повторяла Анна, опускаясь возле него на колени.
— Я думаю не о себе. Что будет со всеми, когда немцы войдут сюда? Прямо с поля сражения на Бельведерской — разгоряченные боем, гордые победой. И станут в дверях…
На этот вопрос, тревоживший всех раненых, Анна не могла ответить. Каким же безопасным, несмотря на панику, казался ей теперь день эвакуации, когда страх можно было развеять надеждой, когда все знали, что война только началась и обещанная помощь вот-вот подоспеет, а поля сражений далеки от столицы. Теперь ожесточенные бои шли около Бельведера, а это на варшавском фронте был тот самый «южный отрезок», который проходил почти рядом с подвалами замка, полными раненых…
Дни растягивались до бесконечности, казались столетиями. Мучительны были подвальная темнота, отсутствие воды, стоны раненых, смрад гноящихся тел и содрогание неба и земли, сердцебиение при мысли, что это уже конец. «Вестерплятте, Вестерплятте. Нужно умирать, как на Вестерплятте». Эти слова преследовали Анну днем и ночью, как рокот приближающихся пикировщиков, как гул канонады, раскалывающий череп. Она не могла потом вспомнить, когда снова услышала хрипение репродукторов и злые, гневные слова: «Сегодня немцы обрушили на Варшаву десять вагонов боеприпасов. В последний раз обращаюсь к нашим союзникам. Я уже не прошу о помощи, поздно. Я требую отмщения. За сожженные костелы, за разрушенные памятники, за слезы и кровь убитых, за муки раненых осколками бомб, заживо сожженных, засыпанных в бомбоубежищах и подвалах. Врагу не победить Варшавы, ибо ничто не в силах сломить дух нашего сопротивления. Но…»
Анна не помнила, какие еще обвинения бросал голос, когда прощался с городом, который не имел права обрекать на смерть. Вдруг, неожиданно для всех, из уцелевшего репродуктора триумфальной фанфарой полилась мелодия национального гимна.
— О боже! — простонал ротмистр и встал по стойке «смирно».
Полный задора и удали, искрометный гимн — «Мазурка» Домбровского — заглушил свист бомб, напомнил, что он существует, живет, бьет в барабаны и призывает к борьбе с насилием, к победе над врагом. Вперед! За Польшу!
— Еще Польша не погибла! — вздохнул кто-то истерически, сквозь слезы.
Раздались восклицания, протесты.
— Тише! Слушайте! Может, это в последний раз…