Но солдат, не стеснявшийся плакать в темноте, упорно твердил свое:
— В последний раз? Но ведь мы не подохли. Мы еще живы! Живы…
И все же слово «капитуляция» прозвучало как гром с ясного неба. Даже для Анны это было неожиданным, неприемлемым. Как же так? Столько ожесточенных, но бессмысленных сражений, столько ненужных жертв и ужасных дней — и все это лишь для того, чтобы услышать, что сопротивление заставило врага остановиться у стен города и продлило время борьбы, когда страна не складывала оружия? Что оборона Геля, Модлина, Варшавы будет вечным свидетельством героизма и жертвенности всего польского народа? Но ведь город не хотел капитулировать! Он готов был и впредь страдать, только не разбирать возведенные собственными руками баррикады. Готов был слышать вой снарядов, а не мертвую тишину, нарушенную затем топотом подкованных сапог чужой солдатни по своим улицам. Он хотел бороться, несмотря на жажду, голод, болезни, плач детей и отсутствие света. Тишина означала гибель надежды.
Почетная капитуляция? Офицеры выйдут из «Festung Warschau», оставив при себе холодное оружие? Так пусть не выходят, пусть продолжают отражать атаки врага. Никто не спрашивал жителей города: исчерпали ли они свои силы? Хотят ли — подавленные, сломленные — сказать: «Хватит! Конец!»?
Раненые вспоминали последний приказ Кутшебы, который благодарил кавалерийские части за их борьбу и атаки под Варшавой и отметил, что они были единственными польскими солдатами, вторгшимися с севера на землю врага и победоносно сражавшимися под Гересхеймом, Гересдорфом, Кенигсдорфом. Генерал отметил, что немецкие моторизованные дивизии, несмотря на численное превосходство и лучшее вооружение, не смогли противостоять их решимости и отваге.
Значит, были не только отдельные примеры мужества, но и ожесточенные сражения. И растерянность врага, не ожидавшего встретить отпор на окраинах Варшавы, втянутого в многодневный бой у Бзуры. И неожиданное для немцев, невероятно упорное сопротивление столицы. А теперь обескровленный, разрушенный, но не сломленный город должен сложить оружие?
Некоторые воинские соединения отказались бросить орудия и покинуть занимаемые позиции. Возмущенные ополченцы из Рабочей бригады обороны Варшавы высыпали на площадь Вильсона с криками: «Нет!» Ситуация создалась напряженная, люди были крайне возбуждены. С большим трудом старшим офицерам удалось убедить солдат, что из-за отсутствия боеприпасов, продовольствия и воды продолжение борьбы невозможно, что дальнейшая оборона города — самоубийство.
— Так пусть всех нас перережут! — кричали ребята из бригады.
Но когда их спросили, хотят ли они, чтобы вместе с гарнизоном погибли старики, женщины и дети, притихли. Против них было все: зной, красное от пожаров небо, воля командующего. Даже охрипший голос молчал, не кричал вместе с ними «Нет!».
Нехотя, всячески мешкая, они позволили отвести себя к недалекой Цитадели и там выпустили из натруженных рук винтовки.
Несколько позже, когда спала волна гнева, отчаяния и скорби, люди вышли из подвалов на засыпанные обломками улицы. Как недавно мучимые жаждой солдаты в Кампиноской пуще, так теперь жители города желали лишь одного: оказаться у Вислы, увидеть воду. В первые дни войны, в период великой паники, потоки беженцев устремлялись к переправам, к мостам. И теперь по всем улицам, по всем спускам к реке двигались изможденные, грязные толпы, гремя пустыми ведрами, кастрюлями, кувшинами. Мужчин мало, больше женщины, подростки и дети. У многих головы еще были припорошены белой известковой пылью, лица — помятые, серые. Шли в полном молчании и очень быстро, словно опасаясь, что за этот жаркий сентябрь пересохли не только слезы в глазах, но и Висла, и воды не хватит для всех жаждущих.
Анна, с ведрами в руках, впервые за последние несколько дней оказалась за воротами госпиталя. Они с Галиной хотели дойти до реки по Княжьей улице, но передумали и пошли посмотреть на разрушенные дома по соседству с госпиталем. Уяздовский парк, изрытый глубокими траншеями, полный ящиков из-под боеприпасов, разбитых орудий и солдатских могил, выглядел как побоище. В окнах домов в Иерусалимских аллеях и на Новом Святе — ни единого стекла, стены исклеваны осколками снарядов. Угловой дом на Хмельной был начисто снесен — поперек улицы лежала высокая гора обломков. Люди останавливались, смотрели и молча расходились.
По Тамке, подхваченные шумной, громыхающей ведрами толпой, они добрались до набережной Вислы. Всю дорогу — чуть ли не бегом, словно участвуя в стародавнем обряде огнепоклонников, разжигавших костры на берегу, чтобы воздать почести богу Зла. Но теперь не варшавские девушки и не воспитанница «школы Дьявола», а сам сатана разжег огнища над Вислой, кружился в пляске вокруг сыплющих искры изгородей, сараев, домов. Толпа не обращала внимания ни на пламя, ни на дым. Она настойчиво двигалась вперед, и у самого берега Анна почувствовала себя как бы подхваченной двумя потоками: волною скученных, толкающихся, смердящих тел и спокойным голубым течением реки. Люди, которые пришли первыми, изумленные обыденностью вида, остановились на миг и снова нетерпеливо ринулись вперед. Одни с разбегу заходили в реку по колено, другие — по пояс, но все сразу же припадали лицом к воде и пили, жадно пили. Утоляли жажду, погружали в Вислу распухшие руки, обдавали себя водой, поливали голову, пытались слиться с холодными струями. Вода! Наконец-то! Живая и живительная, к которой все стада мира протаптывают пути и тропинки. Чистая, сладкая, наполняющая желудки, умеряющая жар ожогов и ран, разбавляющая пересохшую кровь. Желанная свежесть водяной струи. Вода. Вода Вислы.