Дети — опухшие от голода или отощавшие, бледные — брызгали друг в друга водой, смеялись — впервые за много недель. Какой-то мальчуган ударил ногой по накатывающейся волне, и вверх — тоже впервые — взметнулся фонтан серебряных брызг, а не разворошенная взрывом земля… Все опять было в первый раз, как после потопа, после светопреставления, которое уже миновало.
Вдруг небо нахмурилось, река снова стала обыкновенной, серой, и, словно в издевку, начал моросить дождь. Не тогда, когда по небу летали косяки бомбардировщиков со свастикой на крыльях. Не тогда, когда в обстреливаемом городе хрипел голос и бушевали никем не гасимые пожары. Дождь накрапывал теперь. Никому не нужный, он падал на догоравшие дома, на груды развалин, на могилы и на погрузившихся в Вислу людей, вокруг которых была вода, вода.
— Помощь. Единственная, которой мы дождались, — пробормотала Анна.
А людей все прибывало. Те, что спустились по Тамке, требовали подпустить их к воде, размахивали пустыми ведрами, канистрами, чайниками, и нужно было отойти в сторону, чтобы дать возможность и другим окунуться в Вислу под дождем.
Когда Анна с Галиной с полными ведрами шли обратно, их оттеснили к статуе Сирены.
Дождь сек ее прекрасное лицо, не тронутое огнем и осколками. С поднятого меча стекали вниз, на землю, тоненькие струйки воды — так, как стекала с пораненного плеча Адама кровь.
Анна долго смотрела на эту девушку, которая должна была охранять город и отгонять врагов от мостов, от реки. Смотрела со смутным недоброжелательством.
«Тебе доверились, — думала Анна, — а твоя рука бессильна. Твои уста подняли тревогу, но не отдали приказа ни одному из союзников: «Действуй!» И твой меч не опустился на головы иноземных солдат… Сирена… И это — герб такого города? Города, который уступил не силе захватчика, а лишь жажде, голоду, темноте. Который сражался по-рыцарски, до самого конца, и не был побежден ни в одном из штурмов.
Не был побежден? Святая Анна Орейская! А если именно это и означает меч, все еще поднятый вверх?»
Щеки Сирены блестели от капель дождя, как от слез. Но ведь из ее руки, кажущейся бессильной, никто не вышиб меча. Он есть. А значит, может еще когда-нибудь опуститься? И нанести удар?
II
Конец сентября врезался в память Анны гораздо сильнее, чем все последующие военные годы.
Когда она принесла воду, раненые бросились к ведрам. Они жадно пили и с такой же жадностью искали ответа на вопросы: уйдут ли они из Варшавы вместе с солдатами генералов Чумы, Кутшебы и Руммеля? Будут ли госпитали эвакуированы, как тогда, в начале войны, или же станут лагерями для военнопленных прямо здесь, в городе? Ответить на эти вопросы никто не мог.
Самолеты над городом уже не летали, было тихо, но по-прежнему темно, голодно и страшно. И по-прежнему везде царили боль, страх, неуверенность. Как в начале месяца, по изуродованным улицам брели люди с рюкзаками, узлами, набитыми поклажей детскими колясками. Беженцы выходили из чужих подвалов и шли обратно к себе, ибо убегать больше было некуда. Они сталкивались с жителями города, которых пожары лишили крова и вынудили бродить по улицам в поисках свободного уголка у родственников или друзей. Мужчины, сражавшиеся за Варшаву, опять уходили из нее, а те, что когда-то ушли, подчиняясь приказу, не всегда имели возможность вернуться. Людские потоки, двигавшиеся навстречу друг другу, сталкивались, молча расходились и опять заполняли изрытые воронками, траншеями и рвами улицы. Ноги путались в сорванных проводах, а лица сек дождь, он быстро уничтожал жару, как капитуляция уничтожила остатки надежды.