— То есть как раз сегодня.
— Да, действительно сегодня. Я опять пойду в магистрат, но по пути загляну в госпиталь на Краковском Предместье. Пусть дядя переоденется в то, что вы принесли, и идет на Хожую. Скажет, что уходил из Варшавы вместе с другими мужчинами, а теперь — старый, больной — возвращается домой. Имеет же право хозяин квартиры жить у себя дома?
До тех пор пока немцы не завладели Варшавой, никто не знал, что для оккупантов не будет существовать никаких прав и законов, кроме тех, которые они намеревались навязать «недочеловекам» на восточных землях.
Первого октября чужие солдаты стали на стражу перед комиссариатом полиции, и в тот же день госпиталь перешел в подчинение вермахта. Военных врачей и профессиональных медсестер объявили военнопленными, но начальник санитарной службы, полковник вермахта, разрешил им свободно передвигаться в пределах оккупированного города. Павел Толимир больше не числился пациентом госпиталя, но часто навещал Адама. Именно от него Анна узнала, что президент города Стажинский отказался уйти из Варшавы и остается на своем посту. Рассказал Павел и о том, что в последние дни перед капитуляцией, когда над городом черным столбом стоял дым и непрерывно гремела канонада, командование обороной Варшавы определило задачи тех офицеров, которые нелегально оставались в городе.
— Это то, о чем ты мне говорил вчера? — спросил Адам.
— Да. Можешь рассказать кое-что Анне, если сочтешь целесообразным втягивать ее в эту игру. Я лично не собираюсь посвящать Паулу, если найду ее наконец. Это дела солдатские, мужские.
Анна не смогла удержаться от ехидного замечания:
— Тех самых геройских мужчин, которые тушили пожары и выносили раненых из обстреливаемых, рушащихся госпиталей?
Павел закусил губу и после минутного раздумья произнес:
— Извини. Меня оправдывает то, что я очень поздно вернулся в Варшаву. Прямо из Кампиноской пущи, где женщин не было совсем. Но ты права. Связными поневоле пришлось бы использовать подростков, собственно, еще детей. Так пусть уж лучше и этим займутся женщины.
— Не доверяет нам, — с горечью сказала Анна, когда Павел ушел.
— Тебя это удивляет? У него, во втором отделе генштаба, сотрудниц не было. Но если он хочет, чтобы я помогал ему, пусть учтет: без тебя я ничего сделать не смогу.
— А в чем ты должен ему помогать?
— То, что он сказал мне вчера, — строжайшая тайна.
— Слыхала. Помню.
— Генерал Карашевич-Токаревский, как старший по званию, варшавским штабом назначен командующим подпольной армией, в состав которой войдут все, кто не попал в плен и не хочет прекращать борьбу. Часть оружия будет спрятана. Стажинский обещал помочь новому командующему и, кажется, уже передал ему несколько сот подписанных, но не заполненных бланков паспортов и других документов, нужные печати. Согласился также выдать удостоверения сотрудников городского управления ближайшим помощникам генерала.
— И все это он делал в те дни, когда призывал нас держаться? Оказывать сопротивление врагу? — удивилась Анна.
— Это тоже будет сопротивлением. Хотя я согласен с тобой: последняя неделя должна была быть для Стажинского сущим кошмаром. Его желание несмотря ни на что продолжать борьбу до конца и противоречивые решения командования… Но Павел не фантазирует. Я знаю, что он дружит с «Шимоном», нынешним адъютантом Токаревского. И приходит сюда уговаривать всех легкораненых, которых он знает и которым можно доверять, остаться в городе. Он утверждает, что я тоже буду им нужен и должен исчезнуть отсюда прежде, чем немецкая санитарная служба начнет составлять списки. Теперь ты знаешь столько же, сколько и я. То есть немного больше, чем нужно.
— Ты тоже мне не доверяешь.
— Если б это было так, я молчал бы, как Павел. Просто начинается крупная игра, ставкой в которой может быть жизнь. Не знаю, имею ли я право вовлекать тебя в то, что Павел называет подпольной работой.
— Если ты остаешься, я буду с тобой до конца. Не знаю, можно ли рассчитывать на победу теперь, когда вы проиграли, несмотря на такие настоящие крепости, как Модлин, и такие ненастоящие, но отчаянно оборонявшиеся, как Варшава. У вас уже нет ни самолетов, ни артиллерии. И я знаю, что Париж вас обманул. Дед Ианн сказал бы, правда, что порядочной «белой» бретонке до этого не должно быть никакого дела, но…
— Вот видишь.
— Но он не знает того, что знаешь ты: я уже не Анна-Мария, я — Анна.
— Да. Анна, Анна…
Доктор Корвин вернулся на Хожую, раздобыв в госпитале какую-то гражданскую одежонку, и несколько дней спустя навестил Адама. Он похудел, поседел и ничем не отличался от еще бродивших по улицам Варшавы беженцев, был так же истощен, как и все. В доме положение было не из лучших: доктор застал пани Ренату близкой к отчаянию и офицеров СД, нагло хозяйничающих в квартире, растапливающих печку книгами из его библиотеки. Они уходили лишь на несколько часов на службу в занятый для гестапо дом на аллее Шуха, но вторую половину дня до поздней ночи просиживали за столом. Пили, пели, стреляли для острастки в воздух. Доктора долго допрашивали, прежде чем милостиво позволили спать на полу в комнатке Кристин. Спросили и про двух сбежавших девушек, однако поверили, что его и в городе не было, когда они приходили на Хожую.