— Адам говорил, что в «Союзе» опасались за судьбу жителей тех районов…
— Ах, — возмутился Павел, — да что он понимает — некадровый офицер, тыловая крыса!
— Павел!
— Не обижайся, но это так. «Хубаль» оказался более предусмотрительным. Он понимал, что польско-немецкая война не прекратится, если он продлит — и не на один месяц — сентябрьскую кампанию. И как бы враг ни старался это замолчать, война будет продолжаться, пока он не снимет мундира, знаков различия, орденов. Пока хоть на одном клочке нашей земли будет существовать и сражаться польское войско, а не партизаны из гражданского населения, называемые немцами «бандитами». Геройство? Безумный, никому не нужный взрыв патриотизма? Но «Хубаль» связывал в этом трудном районе немалые немецкие силы, дезорганизовывал их тылы и доказывал бессилие вермахта и даже авиации против такой формы вооруженной борьбы. Ты скажешь, он подвергал опасности жителей тамошних сел и деревень? Они и без того погибали. Так же, как и нас здесь, их арестовывали, высылали на работы в Германию, но почти целый год они могли видеть польских белых орлов на фуражках своих солдат, могли говорить: «Еще не конец. И если Франция победит…» То же самое, сквозь зубы, говорили немцы. Этот кавалерийский атаман, черт побери, не только позорил их, но и представлял серьезную опасность. Да, Знаю, ты можешь возразить: смерть «Хубаля» и конец его одинокой борьбы нельзя сравнивать с падением Парижа. Но подумай только: бои немцев с регулярным польским войском на территории генерал-губернаторства продолжались почти до самой капитуляции Петэна. Это настолько взбесило Гитлера, что он приказал любой ценой покончить с легендой о «безумном майоре» — так же, как в сентябре с легендой о Варшаве. Он понимал, что во Франции снова столкнется с этими проклятыми поляками, со сформированной там новой армией, и хотел как можно скорее пресечь эту затянувшуюся борьбу с упрямым, не позволяющим добить себя «малым народом». Я предпочитаю безумство «Хубаля» осмотрительным расчетам Петэна и Лаваля в их «странной войне». «Хубаль» заплатил жизнью за то, что польский солдат продолжал выполнять свой долг до середины сорокового года, до поражения союзников на Западе. И это несмотря на неодобрение нашего ЗВЗ, желавшего подчинить его себе, не понимавшего необходимости продолжать открытую борьбу. Ну а я считаю…
— Что ты считаешь, Павел?
— Франция нас подвела, инстинкт подвел нашу подпольную «верхушку», но о «Хубале» с его чувством чести польского солдата этого сказать нельзя. Он до конца дрался за независимость Польши.
Павел замолчал, подошел к окну и уставился на хмурое небо. Взгляд его был устремлен в сторону Вислы, и у Анны вдруг возникла перед глазами статуя Сирены, меч, не выбитый из ее руки, не тронутый осколками.
Святая Анна Орейская! Кровопролитные бои на Вестерплятте, за Гель и Модлин, сражение у Бзуры, под Коцком, вылазки «Хубаля», польские солдаты из дивизии гренадеров, из стрелковой дивизии, танковых соединений Мачека — сначала во Франции, а затем в Англии, — моряки миноносцев «Буря», «Молния» и «Гром», польские летчики над Англией, наконец подпольная армия… Не тот ли это варшавский меч, занесенный для удара? Меч не только символический?
После битвы под Дюнкерком, о которой немецкая пресса сообщила, что это был разгром англо-французских войск, и которую подпольные листовки — вслед за английским радио — назвали успешно проведенной операцией, когда удалось спасти более чем трехсоттысячную армию, Анна все чаще вспоминала атлантическое побережье Франции. Она знала, какая узкая полоса воды отделяет Нормандию от Англии, какими грозными могут быть военные корабли, притаившиеся в армориканских портах. Дед Ианн… Он говорил, что готов кричать «Vive la France», лишь бы французские генералы не позволили немцам дойти до Бретани, топтать ее поля и луга. Но это было во времена той мировой войны, а нынешняя ни в чем на нее не походила. Фюрер заглатывал страну за страной без труда, не встречая сопротивления. Остался только один большой остров на севере, да еще безбрежный Атлантический океан, где теперь хозяйничали немецкие подводные лодки и небо было черным от самолетов люфтваффе. От Бордо до Нарвика все заливы и порты стали немецкими военно-морскими базами, а прибрежные луга — стартовыми площадками для самолетов, охотившихся за английскими морскими конвоями. Трудно было не верить громкоговорителям, с торжеством объявлявшим, что Германия господствует в Атлантике, что немецкие торпеды и бомбы ежемесячно отправляют на дно более пятидесяти судов. Что у них теперь появился доступ к шведской руде, и им не страшны ни блокада англичан, ни контратаки авиации противника.