Посвященные и непосвященные в один голос утверждали, что «улицы — немецкие», а «дома — наши». Однако дома были «нашими» лишь до тех пор, пока перед подъездом не останавливались черные «мерседесы» или более вместительные крытые фургоны. Один из них на следующий день подъехал к дому пани Алины на Познаньской. Немцы погрузили туда «трупы» книг, напечатанных на языке этих проклятых англичан, которые не позволили уничтожить свой остров ни с моря, ни с воздуха. Саму библиотекаршу спасло то, что квартира ее оказалась «чистой», а реквизированные книги не фигурировали в списке изданий, предназначенных на перемол. Если их и забрали, то лишь для того, чтобы никто не подумал, будто тревога была ложной, подозрение — ошибочным, донос — необоснованным или лживым.
Анна поначалу не хотела верить, что сейчас кто-то может писать жалобы на неугодных соседей, на неверных мужей — добровольные гнусные кляузы, диктуемые порой лишь завистью. Но Павел с сожалением и гневом подтвердил, что руководство подпольем вынуждено было внедрить в почтовое ведомство специальную группу людей, которые перехватывают и уничтожают письма разных мерзавцев, адресованные на аллею Шуха или в комиссариаты полиции. Если такие письма не были анонимными, то их авторы рано или поздно получали предупреждение — доносчикам грозил суровый приговор. Женщинам, путавшимся с немецкими солдатами, стали остригать волосы, а то и брить наголо. Подпольные газеты призывали к бойкоту всех развлечений, которые предлагали оккупанты, в том числе немецкой кинохроники, запечатлевающей их победоносные сражения. Неуловимые подростки подбрасывали в залы театриков и кинотеатры дымовые шашки, струей кислоты из медицинских шприцев выжигали букву «V» на стенах и дверях заведений «только для немцев». Это стало такой же формой протеста, как и привоз молочных продуктов, сала и мяса из отдаленных деревень, где крестьяне тайком забивали скот.
Пани Рената утверждала, что Юзя теперь выходит в город, только чтобы получить по карточкам хлеб и свекольный мармелад, а все остальное поставляет Леонтине ее двоюродная сестра из подваршавской деревни. Три раза в неделю, даже в ненастную погоду, она являлась на Хожую, нагруженная брусками масла, банками со сметаной, кругами домашней колбасы. В эту зиму печи были теплее. Мартин Амброс наконец нашел свое истинное призвание. Чего только он не доставал левыми путями: кокс и уголь, который сбрасывали из стоящих на запасных путях вагонов, лучину для растопки и керосин для старомодных ламп, снова вошедших в милость, — они были ярче карбидных. Периодически выезжая на несколько дней в «рейды» — как сам это называл, — он привозил кроликов, которых разводили все крестьяне вдоль железнодорожной ветки на Отвоцк, и кур из-под Легионова, Яблонной или Карчева.
— Если вам что-нибудь будет нужно, только скажите. У меня есть знакомые на всех базарах.
По вечерам Анна, расслабившись, иногда согреваясь наливкой доктора, слушала эти рассказы и наслаждалась сознанием, что наконец она у себя. И пускай это убежище не более надежно, чем комнатушка на Познаньской! Все же оно обладало всеми признаками настоящего безопасного дома. Стол покрыт скатертью, сверкает стекло графинчика с рубиново-красным напитком, керосиновая лампа над столом отбрасывает теплый свет на лица близких людей, на резьбу старинных стульев и золоченые каемки чашек. Два года она скиталась по больничным палатам, чужим углам, холодным клетушкам… И наконец-то дома! У себя дома.
Наступили холода, но погода стояла ясная, и Анна решила уговорить Адама в ближайшее воскресенье съездить в Константин.
— Отметим там мой день рождения. Двадцать три года как-никак. К тому же скоро одиннадцатое ноября, а в Париже этот день всегда торжественно отмечают как день победы над бошами.
— Это чепуха! Но насчет твоего дня рождения следует буне напомнить. Пусть они с Кристин испекут самый вкусный из своих тортов.
— Бедная Кристин! — вздохнула Анна. — Вот никогда не думала, что покидает Геранд ради того, чтобы стоять у плиты в «Мальве».