— За что? То есть… по какому случаю?
— Вы только скажите ему слово «пакет», и он все поймет. Он говорил: «Ты должен себя показать, иначе не поверю». А я… Контрабанда, торговля… Чем плохо? Ан нет, руки зудят по другой работе!
В тот вечер Адам едва не упал, споткнувшись о черепаху, неожиданно вылезшую из-под тахты.
— И ты тоже? — удивился Адам. — Я думал, у тебя нет времени на глупости.
— Зато у Мартина есть, несмотря на активную деятельность на черном рынке. Принес он это тебе в подарок и просил сказать одно только слово: «пакет». Он что, вырезает силуэты черепах из картона или из упаковочной бумаги?
Анна смеялась, но Адам был явно ошарашен.
— Ага, — пробормотал он. — Значит, Амброс все же нашел концы…
— Ты не мог бы объяснить, что за концы?
— Ты же слышала. Бумага для пакетов.
— Для упаковки «Бюллетеня» или листовок?
— Амброс думает, что для упаковки мятных конфет. Точно я сам ничего не знаю, и мой шеф, кажется, тоже. Мы все получили задание: очень аккуратно, выдавая себя за торговцев сладостями, установить контакт с шайкой железнодорожных воров. Вагон с живыми черепахами они увели, пускай разок попробуют отцепить вагон с бумагой для немецких учреждений и их газетенок. Кстати, напомни завтра, чтобы я угостил Амброса мятными конфетами.
— Ты что, уходишь? Уже комендантский час.
— Нет, я к Леонтине. Может, у нее еще осталось немного салата, который ты привезла из «Мальвы». Мне говорил «Рябой», что черепахи обожают зелень.
— Значит, и у «Рябого» есть черепаха? У него хватает времени на глупости?
— Чего ты хочешь, «Рябой» тоже человек. Не машина.
Все смешалось в одну кучу, как плевелы с пшеницей. Приходящие из-за границы письма о чудесном спасении, о переброске в надежное место — с переданными из тюрем записками о пытках, с почтовыми открытками из концлагерей с извещениями о смерти. Испанский миндаль и перец из посылок — с погребальными урнами, наполненными прахом, неизвестно даже чьим, возможно, просто освенцимской землей. Победы на фронтах чередовались с поражениями, наступления — с контрнаступлениями. Язвительные частушки варшавян, высмеивающие «временщиков», перемежались с их криками «Halt! Los! Schnell! Schneller!». Одни поезда, в которых везли контрабандное мясо, благополучно достигали цели, другие прочесывались чуть ли не на каждой станции и приходили мокрые от людского пота и липкие от крови. Отважные и дерзкие бежали по улице, спасаясь от погони, от пули, а жадные и подлые сами гонялись за теми, кто выглядел подозрительно и мог быть с той стороны стены, из гетто. Одни укрывали незнакомых людей «оттуда», другие следили за соседями, от которых хотели избавиться, вынюхивая, кого те прячут. Самопожертвование и шантаж, геройство бок о бок с подлостью, сила рядом со слабостью, вера — с неверием, надежда — с сомнениями. В игорные дома, кроме шулеров и проходимцев, ходили агенты подполья, офицеры польской разведки, изображающие из себя фольксдойчей, играли в рулетку. Даже терминология немцев отражала сложившееся положение вещей. Президент Варшавы Стажинский именовался «der dumme Patriot»[31], лихой кавалерийский командир «Хубаль» — «der tolle Major»[32], выслуживавшиеся перед немцами поляки — «Konjunkturdeutsche, Schweine, Dreck»[33]. Но этой мрази было немного, а Варшава — миллионный город — ненавидела своих палачей, издевалась над ними, истекала кровью, но и сама наносила удары.
— Кажется, — вздыхала Анна, — даже дед Ианн не смог бы сказать, каких бешеных нужно окунать в океан. Вы с акробатической ловкостью ходите по краю крыш, по проволоке, натянутой между фонарями. Одно неосторожное движение — и конец, падение в пропасть.
Но трагический конец мог ожидать не только тех, кто ходил по проволоке. Именно то лето продемонстрировало чудовищную жестокость «сверхчеловеков», отравленных расизмом. С конца июля варшавское гетто беспрестанно прочесывали карательные отряды, оцепляя сперва кварталы, а затем отдельные группы серых, облупившихся домов. Вахмистр Бюркль, один из палачей Павяка, появился в гетто, чтобы «рассеяться и развлечься». Он велел прогонять перед собой и своей свитой старых бородатых евреев, бить их кнутами, заставлять прыгать по-лягушачьи. Тюремный парикмахер из заключенных отрезал у стариков бороды и выбривал по полголовы, а помощники Бюркля мазали бритую половину черной тушью, превращая этих «Juden» в полунегров. Потом, связав по нескольку человек, их осыпали ударами и пинали под аккомпанемент криков и пьяного хохота. Сам Бюркль стрелял в каждого, кто случайно оказывался рядом, даже в детей, стоявших на балконах или выглядывавших в окна. Ликвидация огромного гетто продолжалась до сентября; ежедневно вывозилось по четырнадцать тысяч человек, отбирать которых вменялось в обязанность самой еврейской общине. Будучи не в состоянии ни противостоять нажиму, ни выполнять приказ, глава общины Черняков в конце июля покончил с собой. Самоубийц, так же как жертв болезней и истощения, немцы сжигали на кострах либо кидали в горящие дома. Шла дикая охота на тех, кто прятался в подвалах или на чердаках. Пойманных отправляли на сборный пункт, куда подходила железнодорожная ветка, и оттуда в лагеря уничтожения, в Треблинку и Майданек. В первые дни августа из Дома ребенка на развороченные, заваленные трупами улицы гетто вышло необычное шествие. Знаменитый писатель и врачеватель душ, доктор Януш Корчак, вел своих сирот под развевающимся зеленым знаменем на сборный пункт, на смерть. Самого маленького он держал за руку. Светило солнце, небо было голубое, ясное. Дети верили, что снова увидят луга и лес, изумрудно-зеленые, как и флаг их Дома. Шли словно на экскурсию, четверками. Корчак знал, что сам может избежать газовой камеры: за стеною гетто для него было приготовлено убежище, гарантирующее безопасность. Друзья, ученики и читатели умоляли Старого Доктора спасти свою жизнь. Он мог покинуть детей, но не сделал этого. Так и вышел из своего города во главе процессии невинных, обреченных на смерть за сам факт своего существования. Непреклонный, верный себе, безумный, великий…