Уличный репродуктор встречает ее песней: «С дымом пожаров…» Да, именно так. С дымом пожаров, с пылью рушащихся домов и костелов к тебе, господи, взывает этот голос! Пресвятая богоматерь, смилуйся над тысячами матерей, глядящих на гибель своих детей — сражающихся, сжигаемых заживо, швыряемых головой об стену!
В последний день августа связная «Альга» стоит у люка канализационного канала на Варецкой. Ряды санитарной службы поредели, там рады любой помощи. Лишь немногие пришедшие из Старого Города повстанцы выходят из лаза самостоятельно, большинство из них контужены, ранены, отравлены зловонными испарениями, черны от липкой грязи. Какой-то парень, озираясь по сторонам, удивляется:
— У вас еще не все разрушено? Еще есть улицы? И дома? Только воняет. Ужасно воняет.
— Понюхай сам себя, — ворчит другой, — сразу поймешь почему.
— Слышишь? И здесь передают «С дымом пожаров…» Ошалели. Выходит, мы пробивались сквозь огонь, тонули в дерьме, чтобы они, вместо того чтобы дать оружие, отпевали нас при жизни? «Это стон последний…» Кто сказал, что последний? Да пошли они со своими жалобами, стонами!.. Мы хотим сражаться!
— Заткнись! Пропусти раненых.
— Спокойно, спокойно! И сматывайтесь отсюда, прячьтесь. Снайпер уже вас засек. Скорее! Идите гуськом и только вдоль стен.
Анна протянула руку к очередной смердящей ладони и вдруг увидела перед собой грязное лицо Адама, окровавленный бинт на его руке. Не в силах перевести дыхание, они молча смотрели друг на друга. И лишь когда Адам сел, прислонившись к стене и жадно ловя губами «настоящий» воздух, Анна прижалась к нему всем телом.
— Милый, дорогой мой! Я должна помочь другим. Но ты подожди здесь, я вернусь, я скоро…
Ждать ему пришлось долго. Поток уцелевших из Старого Города не иссякал, хотя те, кто еще был внизу, нетерпеливо напирали на счастливцев, уже добравшихся до люка. Наконец вышли последние и, сбросив с себя вонючую одежду, начали соскабливать друг с друга грязь. Раненых и обессилевших терли щетками встретившие их медсестры, санитарки и связные. Тех, у которых к телу, кроме грязи, присохла кровь, отмывали бензином, водкой, даже вином. Анне вспомнилось шампанское, спасавшее в сентябре отчаявшихся раненых в Уяздовском госпитале. Здесь, в маленьких повстанческих лазаретах, спиртом смывали застарелую грязь, гной. И наскоро обмытые раненые погружались в непробудный сон, который на следующий день не прервали даже налеты авиации, взявшейся теперь за этот район. Спали вповалку, укрытые одеялами, портьерами, каким-то тряпьем. Почти у всех под головой оружие — пистолет или обрез, привязанные для верности к ноге или к здоровой руке. У Адама был на шее ремешок, на одном конце которого болтался трофейный пистолет. Анна вспомнила парнишку, шедшего следом за «Скшетуским», за своей трофейной винтовкой.
Это было удивительно: она возмущалась абсурдностью ситуации, не соглашалась со многим из того, что видели ее глаза, и в то же время начинала понимать тех, кто требовал боеприпасов, отказывался расстаться с надеждой и был готов к дальнейшей борьбе, несмотря на дымы пожаров.
Святая Анна Орейская! Неужели она только теперь почувствовала себя загнанной дичью? Неужели лишь сейчас утратила всю рассудительность, привитую ей в парижской «школе Дьявола», и стала неисправимой безумицей, не умеющей рассчитывать свои силы? Такой же, как эти поляки!
Завывая, летели над головой тяжелые мины, двухтонный снаряд самого крупного орудия второй мировой войны снес с поверхности земли два дома на улице Згода, и тела людей взлетали из подвалов на такую же высоту, что и железобетонные глыбы и обломки стен. Адам, быстро набиравшийся сил, утверждал, что в соседней с лазаретом оружейной мастерской из такого же неразорвавшегося снаряда изготовили две с половиной тысячи ручных гранат. Но гул и грохот вспарывающих воздух пятисот- и тысячекилограммовых снарядов был невыносим, вызывал головокружение. Анна, более месяца спавшая на столах, под столами, на полу, чувствовала боль не только в пояснице, но и в ушах от скрежета минометов, трескотни пулеметов, взрывов бомб и снарядов. Вторую ночь сентября Анна провела в коридоре лазарета, под одним одеялом с Адамом, и это была одна из их самых горячих, безумных любовных ночей. Они прижимались друг к другу с отчаянием и с небывалой прежде нежностью, словно все это было последним: поцелуи, объятия, шепот, сама возможность заснуть рядом. «Люблю тебя, люблю. Вместе — до самой смерти» — что не означало ни «навсегда», ни «надолго», так как этот их сон мог оказаться последним, вечным.