Анна в последний раз взглянула на развалины замка и пошла по бывшей аллее к бывшим воротам. Ворот не было вовсе, а вдоль аллеи стояли обломки деревьев и серые домики. Но в наступающих сумерках свет уже позолотил изнутри все окна, и одна из ламп горела в доме, который она привыкла называть своим. Даже уйдя из него, она унесла бы с собой груз воспоминаний. Адам — его дерзкая молодость, его непогребенное тело — все равно остался бы с нею, в ней.
Она вошла в комнату. Стефан вздрогнул, словно очнувшись от сна. Он сидел за столом, устремив взгляд на записку, оставленную Новицкой. Под новым адресом чернели строчки: «Если хочешь, приходи завтра вечером. Жду».
Анна еще раз перечла записку, затем спросила:
— Она сказала, почему уходит?
— Да. Я ведь ничего не знал, поверь. Ты никогда не говорила о том летчике, ее женихе.
— Верно, не говорила.
Помолчав, он спросил:
— Ты пойдешь туда завтра?
Анна покачала головой.
— Нет. Ни завтра, ни послезавтра.
Стефан молча смотрел на нее, боясь поверить услышанному. Он ждал.
— Мы столько времени были вместе, пусть все так и останется, — сказала Анна.
Он стремительно наклонился и обнял ее, но тут же отстранился, хмурый, молчаливый. Анна не могла скрыть удивления.
— Нет? Вы что, не хотите?
— Хочу ли я! — почти закричал Стефан. — Но ты… ты сегодня была в «Мальве».
— Ну и что из того?
— Леонтина… Неужели она с тобой не говорила? Не пыталась убедить, что ты должна остаться здесь, а не переезжать к ним?
Анна притворилась, что не понимает, о чем идет речь.
— Неужели она меня так не любит?
— Да.
— Не понимаю почему. Но сегодня я с ней не обмолвилась ни словом. «Мальва»? Там я не смогла бы жить, как и на Хожей. По крайней мере сейчас.
Он сидел настороженный, напрягшийся, обеими ладонями прижимая к столу записку с адресом Галины.
— А комната на Львовской? Новицкая?
— Это ее дом, а не мой. Я уже сказала все, что хотела сказать. Если нужно, останемся здесь. Если удастся найти что-нибудь другое, переберемся туда вместе.
Стефан проговорил с трудом, очень тихо:
— Анна… Я предпочитаю не иметь надежды, чем потом ее потерять.
Она ответила неуверенно:
— Мне нужно найти себя, вернуться издалека. Сдвинуть с мертвой точки время, которое остановилось… — И, не в силах вынести прячущейся в его глазах муки, быстро закончила: — Еще не сейчас, но…
— Но? — повторил он, сдерживая дыхание.
— Постарайся понять. Потерпи, Стефан.
Он вздрогнул, услыхав в ее устах свое имя. В библиотеке она называла его «пан доцент», дома — «дядя». И как некогда в саду Константина, когда он, отодвинув ветку черемухи, впервые увидел лицо девушки по имени Анна-Мария, начал повторять шепотом:
— О, боже! Боже… Я думал, что никогда…
Год спустя они поженились; на свадебной церемонии не было никого, кроме свидетелей. Поселились на Вавельской улице. Знакомый Стефана, владелец такого же финского домика, обрадовался предложенному обмену: с Пенкной ему было гораздо ближе до дворца Сташица, до университетской лаборатории. Анна ждала, когда Стефан скажет, что и ему оттуда рукой подать до библиотеки на Кошиковой, но он молчал, и они никогда больше не говорили о том доме, где жили бок о бок — жили, чувствуя себя несчастными, целиком погрузившись в работу, лишь бы не думать, не вспоминать. Уходя с Хожей в убеждении, что их гонят на смерть, Анна не взяла с собой ни одного письма Адама. У нее остался только его силуэт на поблекшей фотографии, а в памяти — худощавое, волевое лицо и всегда настороженные, высматривающие опасность глаза. В первые годы она не могла забыть эти черты, потом старалась стереть их из памяти. И то и другое было мучительно, и она сама не знала, что более жестоко: память или забвение? Тем более, что город не хотел забывать свои улицы, площади, памятники и отстраивался таким, каким был до сентября. Он поднимался из руин быстро, во всех концах сразу, и огромная строительная площадка, над которой вздымались тучи рыжей пыли, начала непонятно когда и как снова становиться столицей, Варшавой. Хотя жителей прибывало, число бездомных уменьшалось. Со страстью, с упорством и вместе с тем легко и беззаботно варшавский люд убирал развалины, обживался в уцелевших домах, оседал там, откуда был изгнан и куда не должен был вернуться никогда.