— Под присмотром, присмотром! — передразнивал ее Ианн. — У нее самой, как у тебя, ветер в заднице. А таких всегда что-то гонит неизвестно куда.
— Но ведь если Кристин до сих пор не разорвали медведи, — защищалась Анна-Мария, — почему же со мной за эти несколько месяцев должно что-то случиться?
— Что значит «несколько»? — прервала ее бабка. — Ведь занятия в монастыре начинаются первого октября, сразу же после окончания уборки урожая на фермах. Не собираешься ли ты там остаться и на зиму? В таком случае вернешься на костылях. Если уж твои ноги гниют от здешних морозов, то там ты вообще не сможешь выйти на двор. Подумай только: высокие снежные сугробы с осени, возможно, даже с сентября…
— И мороз, — добавил дед, — страшный мороз, который заставил отступить даже этого гордеца Наполеона. Мороз, который нанес жестокий урон его армии. Ты купаешься в океане, как Бонапарт, хотя не похоже, что тебя укусили пулиганские бешеные собаки. Что поделаешь, видно, от этого не каждый умирает. Но от морозов… Если потеряешь обе ноги, кто тебя будет возить в коляске? У нас и так хватает своих забот.
Как всегда, все кончилось нападками на Марию-Анну, что слишком распустила внучку, разрешила не работать в поле, а позволила бегать, словно она и в самом деле бешеная, ежедневно в порт, в этот очаг «красной» заразы, рассадник вздорных идей. Ианн слышал, что некоторые рыбаки недавно привезли из Нанта велосипеды и осмеливаются въезжать через подъемный мост в Геранд не на лошадях, не в повозке, запряженной мулом, а на этих железках, которые раньше подсовывали себе под зад только французские туристы из Ла-Боля. Неужели Ианн знал, что на этом курорте ездят на велосипедах? Она об этом никому не говорила — и сейчас как завороженная вглядывалась в злые, налитые кровью глаза деда. А может, этот удивительный человек, который никогда ни о чем не рассказывал дома и считал, что все хорошее было только в прошлом, в далеком шуанском прошлом, знал и о Варшаве? Она робко спросила его об этом, а он, вероятно, почувствовал благоговейное восхищение в ее голосе, ибо перестал кричать и даже соблаговолил ответить:
— Он там был, экс-консул. И, как говорит доктор ле Дюк, а ему я могу верить, бежал оттуда. Хотя в то время его уже называли императором. Думаешь, ты сильнее его? Легче перенесешь страшные морозы у этих… этих славян?
Тогда впервые Анна услышала это пренебрежительное слово. Название как название. Но это «ces Slaves» прозвучало как свист кнута. С таким же точно оттенком презрения Ианн ле Бон из древнего кельтского племени, испокон веков бретонского Арморика, говорил о Первой республике, о генерале Бонапарте и о «красных» из всех приморских портов. Потом, совсем в других обстоятельствах, такое же презрение она чувствовала в разговорах с другими людьми, истинными французами. А может, она и в самом деле вернется оттуда калекой или ее сожрет зубр? Девочка призналась в своих опасениях тетке, и та, хотя вначале и посмеялась, потом просто кипела от злости. Никогда еще Анна-Мария не видела ее в такой ярости. Кристин почти кричала:
— Что за темнота! И подумать только: двадцатый век! И весь этот Геранд со своими шестисотлетними стенами, да и фермы тоже, до сих пор живет так, словно здесь все еще существует феодальное баронство. Святой боже! Так ведь эти люди просто сумасшедшие, сумасшедшие! Они бросаются на всякого чужого и кусают его! Кусают, как бешеные собаки!
Круг замкнулся. По мнению деда, взбесилась сначала Кристин, а потом она, Анна-Мария. Для тетки бешеной собакой был Ианн ле Бон. Нет, нет никакой надежды на взаимное согласие между ними — так же, как между фермой и портом Пулиганом, который принял иностранцев чуть настороженно, но без сопротивления. Они хорошо платили за две комнаты и с удовольствием ели рыбу — чего же еще можно требовать от чужих, да к тому же и не «красных»?
И все же… Все же именно Кристин ле Галль уговорила бабку. Как-то раз она пришла на ферму и долго разговаривала с ней с глазу на глаз. В это время Анна, которая пришла вместе с теткой и Эльжбетой, пользуясь отсутствием Катрин, показала новой подруге свою комнату. На половину деда Анне-Марии войти не разрешили. Эльжбета, попав в большую комнату, стены которой были заставлены деревянными шкафами, отполированными до блеска, недоверчиво осмотрелась вокруг.
— Но ведь это обыкновенная столовая, с буфетами, украшенными красивой резьбой. А где спальня? Ведь ты как будто бы спишь в шкафу? Как все бретонцы.