— Но ведь тут должна же быть какая-нибудь набережная. Куда причаливают лодки? Где продают рыбу и омаров?
И очень удивлялась, что здешние баржи не привозят никакой рыбы, а одни только яблоки, да и то не сейчас, в августе, а осенью, и что в хваленой Висле нет ни одного живого омара.
Это ведь не океан. Не Арморик, в конце концов решила она и неожиданно затосковала по острому запаху моря, по лентам коричневых и розовых водорослей, выброшенных на береговой песок, по гранитным скалам, с которых сползали весной на поляны ковры желтых первоцветов, а осенью — фиолетовый вереск. Там каждое окно прикрывали от солнца разноцветные тенты — здесь все было серым, серым, как воды реки, как уличные мостовые. Странное дело: пляжи и тротуары заковали в асфальт, убили зелень, которая, вероятно, когда-то здесь была, раз существовали Уяздовские аллеи, обсаженные деревьями, и многочисленные прекрасные парки.
Лазенки… Впервые в жизни Анна-Мария увидела парк, такой же большой, как море у подножия Геранда. Ее очаровали изумрудные тени под кронами старых деревьев, широкие газоны, по которым никто не бегал, кроме рыжих белок, и пруды — в центре голубые, а по краям зеленые от свисающих над водой ветвей лип. По этим сонным озерам плавали лебеди, а недалеко от берега, там, где терраса ступеньками спускалась к воде, вертелись, толкали друг друга, жадно хватали брошенные крошки хлеба золотистые карпы. Они не были похожи ни на одну из морских рыб, которые рыбаки привозили в Пулиган. Прирученные, как белки, карпы принимали участие в жизни парка вместе со стаей маленьких уток, которые демонстрировали безобидную борьбу за бросаемый им с берега корм.
Анна-Мария влюбилась в буйную зелень этого парка сразу же, с первой минуты. Кристин ле Галль жила в семье Корвинов на улице Хожей, между Маршалковской и Познаньской, и предпочитала ходить на прогулки в расположенный поблизости Помологический сад, между улицами Вспульной, Эмилии Плятер и Новогродской. Там тоже были цветы, тенистые шпалеры и даже фруктовые деревья, сгибающиеся под тяжестью созревающих темно-румяных яблок. Но этот сад, за оградой которого виднелись окружающие его дома, казался Анне-Марии слишком маленьким, тесным и довольно душным. В Варшаве не было ни ветров, несущих запах океана, ни лохматых сосен, ни песчаных дюн и гранитных скал родного побережья, но зато она могла любоваться бархатной зеленью газонов, каких нет в Арморике, стройными деревьями, неискривленными вихрями, и розами, каких никогда еще не видела. Как в самом красивом парке мира — королевских Лазенках.
— Откуда ты знаешь, что он самый красивый? — подтрунивала над ней Эльжбета. — Ты же ведь никогда никуда не ездила? И не видела Версаля?
— Не верю, чтобы на земле могла быть еще такая красота. В Лазенках есть все: и блеск, и красота, и… тайна.
— Тайна?
— Океан можно охватить взглядом. Как с башен Геранда — побережье и скалы. А Лазенки? Там столько разных уголков, прудов, ручейков. Мы должны ходить туда каждый день, как на пляж в Пулигане.
— Но ведь это довольно далеко, Аннет, — пыталась ей объяснить Кристин.
— Как далеко? Ведь я проделала такой большой путь, чтобы быть с вами, в Варшаве. Чтобы познакомиться с ней поближе.
Когда Аннет так горячилась, Кристин знала, что ничто не сломит ее бретонского упрямства. Поэтому они шли пешком сначала по узкой Хожей, потом по парадным Уяздовским аллеям, потом на трамвае доезжали до этого необыкновенного парка, который к тому же был для их молодых ног дорожкой стадиона, ибо нигде не бегалось так быстро, как от железной решетки вниз по широкой аллее парка. Можно было в его тенистых аллеях потеряться и тут же встретиться снова, а потом отдохнуть после сумасшедшего бега на нагретых солнцем скамейках. Этот темный парк стал местом, где Анна-Мария наконец-то почувствовала себя как дома. Она даже начала верить в слова, услышанные когда-то в Геранде: «Жизнь прекрасна». Так оно и есть. Прекрасна! Прекрасна! А радость бывает зеленой.
В обязанность Анны-Марии входило говорить с детьми Корвинов только по-французски, и это был главный аргумент, благодаря которому Эльжбета убедила свою мать. Малышку ле Бон пригласили в Варшаву, чтобы немного уменьшить нагрузку Кристин. Анна-Мария считала, что теперь тетка, как и бабка на ферме, большую часть времени будет проводить на кухне, но оказалось, что в столице Польши найти слуг было гораздо легче, чем в Нанте или Париже, куда в качестве служанок приходилось приглашать девушек из Бретани. В просторной шестикомнатной квартире на Хожей своих воспитанников ждали их бывшая няня, которую дети называли Лео, и совсем молоденькая девушка, нанятая для работы в кухне, она была единственная, кто называл няню «пани Леонтина». Дома все говорили друг с другом по-польски, и скоро оказалось, что знание французского вовсе не так уж обязательно в этой стране, как в Бретани, чтобы чего-то добиться. Монахини учили дочерей «белых» французскому языку, хотя никто не мог сказать, понадобится ли он им потом, чтобы получить какое-нибудь приличное место, если они останутся на своих фермах или в Геранде. Но знание его было необходимым условием, чтобы «сделать карьеру», вот почему только на этом языке проходили занятия в «школах Дьявола», ибо без сатанинской помощи карьеру сделать невозможно. А здесь, в Варшаве? Эти странные люди могли стать в Польше врачами, адвокатами и чиновниками, не зная других языков, но они все упорно изучали различные иностранные языки, а те, кто побогаче, выписывали в свои дома настоящих француженок или немок. Выходит, Кристин ле Галль считалась тут истинной француженкой? Святая Анна Орейская! Что сказал бы на это Ианн, который утверждал, что ни одна порядочная бретонка не должна знать бегло язык республиканцев, как дочери «красных»? Кристин… Действительно ли она закончила лицей, а потом педагогическое училище, без чего могли преподавать только монахини в герандском монастыре, естественно не имея права выдавать своим воспитанницам официальных свидетельств? Анна-Мария очень хотела спросить тетку, какой из несуществующих лицеев она окончила в Геранде? Но потом решила: раз поляки, без всякой необходимости, хотят усложнять себе жизнь, изучая язык «этих французов», не стоит им мешать в этой непонятной игре, а из-за этого у нее могут ухудшиться отношения с Кристин. Ведь именно ей Анна-Мария обязана тем, что вырвалась из мрачного дома деда и теперь живет в прекрасной комнате, где ее обслуживает горничная, обутая и одетая лучше, чем она. Ее собственная одежда оказалась здесь жалкой, непригодной, и ей пришлось согласиться — сжимая кулачки — носить платья, из которых выросла Эльжбета. В этих условиях Анна-Мария перестала задумываться над этими вопросами, начала учиться по-новому держать себя и запоминать язык, при помощи которого она могла объясниться с прислугой. Девочка пыталась понять, что эти люди говорят, и уже через месяц болтала по-польски не хуже, чем младшие дети по-французски. Она не могла только сравниться с Эльжбетой, которая была старше ее на год и изучала в гимназии сразу два иностранных языка. Одновременно два языка? Интересно зачем? Семейство ле Бон знало только один бретонский, настоящие французы в «школах Дьявола» ограничивались знанием их родного языка, и, наверное, сам Бонапарт… Кристин, которую она об этом спросила, не была уверена, знал ли он какой-нибудь другой язык, кроме французского. А ведь даже Ианн, так издевавшийся над Наполеоном за его купание в океане, не отрицал, что тот сделал карьеру, да к тому же не простую: стал императором.