Кабинет директора был полон книг, присылаемых ему из Польши. На протяжении двух лет, даже после отъезда Ядвиги, она учила этот трудный язык, на котором говорили все в этой гостинице, учила по ночам, когда никто не мог ей помешать. Анна-Мария даже написала короткое письмо по-польски и отправила Эльжбете в день ее именин. И все же, хотя девочка и не забыла в Париже своих варшавских друзей, она предала их так же, как Сюзон предала ее, стыдясь странной двоюродной сестры.
Как-то раз она возвращалась из города на автобусе, который подвозил ее почти до самого дома. Был август, и в пустом городе она проводила свои третьи, самые интересные летние каникулы. Какой-то пожилой мужчина, постоянно ездивший по этому маршруту, улыбнулся и спросил, не живет ли она где-то здесь, недалеко от сада? Анна-Мария ответила утвердительно. На какой улице? Надеюсь, не на Ламандэ, рядом с этими славянами? Он именно так и сказал: «ces Slaves», с тем презрением, с которым каждый француз относится к иностранцам, уверенный в своем превосходстве над ними. Анна-Мария поспешно и как бы с облегчением возразила — уж очень ей не хотелось обмануть доверия этого совершенно чужого мужчины, — и он принял ее за свою, за парижанку. Через минуту, осознав свое предательство, она хотела сказать, что знает людей с улицы Ламандэ и что даже… Но пожилой мужчина вышел прежде, чем Анна-Мария успела переубедить его. С тех пор каждый раз, когда она шла по этой узкой улочке, ей становилось стыдно не только за ее убожество, но и за себя.
Прав был, вероятно, Ианн ле Бон, когда предостерегал ее, как опасны «школа Дьявола» и жители больших городов, и когда произносил с таким же точно презрением, как тот парижанин, совершенно другие слова, единственно достойные честного бретонца старого закала: «Ах, эти французы! «Ces Français!»
Позже она познакомилась с Парижем благодаря любознательности Яна, который хотел все увидеть, поэтому учил ее «фланировать» по большим бульварам якобы без определенной цели, хотя эти прогулки — у нее не было на этот счет никаких иллюзий — были для него связаны с совершенствованием языка. В воскресное утро Ян часто просил «прогуляться» с ним по Елисейским полям и аллеям Булонского леса. И говорил, говорил, говорил. Ей приходилось поправлять его произношение, отвечать на вопросы, касающиеся обычаев и верований жителей армориканского побережья, но благодаря этому странному знакомству она побывала почти во всех музеях, даже в музее Мицкевича, во всех больших магазинах, которые ошеломляли разнообразием товаров на прилавках, и познакомилась со всеми парками, даже с далеким парком в Со. Дворец герцога дю Мен пострадал во время Французской революции, и на том месте, где он стоял, по сути дела, были только руины, однако там остались нетронутыми длинные прямоугольники прудов, окруженные стройными тополями, и по-прежнему красиво цвели газоны с разноцветными огромными георгинами; в тот день Анне-Марии совсем не хотелось возвращаться на улицу Батиньоль. И хотя Ян, который, совершенствуясь в знании языка, встречался, вероятно, не только с ней одной, настаивал, что пора уже ехать, она после обеда осталась одна в этом море рыжей зелени, в золоте и шелесте падающих листьев. Ей вспомнились широкие зеленые газоны Лазенок, пруд с лебедями за дворцом, отражавшимся в воде, и неожиданно она впервые с момента приезда в Париж почувствовала себя счастливой, полной восторга, как тогда, когда смотрела со стен Геранда вниз, на зелень «леса любви» и синюю бесконечность океана. Святая Анна Орейская! Неужели здесь, далеко от Арморика, от близких ей людей, от варшавских друзей, наконец-то и она могла заявить, что «la vie est douce»? И в самом деле — douce?
Анна-Мария прощалась с Виль-Люмьером без грусти, хотя полюбила Батиньоль, давно уже слившийся с Парижем, но все еще сохраняющий очарование провинциального предместья со сквером и небольшим прудом, вокруг которого шумели старые деревья, с собственным базаром, крикливым и красочным, с маленькой аптекой и путаницей узких, тесных улочек, одна из которых позволила ей пережить самое тяжелое время: превращение из гусеницы в бабочку. И когда после возвращения в Геранд, а ей все же пришлось туда вернуться, к Софи, в магазин, в комнатку позади подсобных помещений, отец спросил, что ей больше всего понравилось в столице, она, не задумываясь, ответила:
— Батиньоль. Улицы немного похожи на наши, к тому же там тише, чем на больших бульварах.
Тогда Софи промолчала, но вечером, сидя у окна, Анна-Мария слышала, как она внизу спорила с Франсуа:
— Наверняка останется. Святой боже! В огромном Париже, которым восхищается весь цивилизованный мир, ей больше всего понравилось предместье, какой-то там XVIII округ! Что ни говори, она наша, здешняя.