Ветер изменил направление, а может быть, ослаб, запах первоцветов стал еще сильнее, и за спиной рыбачки на свободные от сетей клочки желтого луга начали садиться пчелы. Одна из них в быстром полете коснулась Анны-Марии, и Паскалю пришлось удержать от падения свою спутницу, обняв ее рукой.
— Не бойся. Она не сделает тебе ничего плохого. Ведь ты не цветок.
Они стояли на каменной стене еще очень долго. На всю жизнь Анна запомнила себя маленькой девочкой в сабо и в белом чепце на голове, не отрывающей глаз от самой удивительной картины, которую ей удалось увидеть благодаря Паскалю: бирюзовый океан, бросающий пену на гранитные скалы, голубая сетка на желтом лугу и пушистый вал первоцветов за спиной рыбачки. Запах цветов смешивался с острым, соленым запахом сохнувших сетей и водорослей, выброшенных ночью на берег, со свежестью набирающей цвет дикой яблони. Солнце выглянуло из-за туч, и весь мир в этот момент был одновременно светом, краской, запахом и музыкой волн, бьющихся о скалы. Кричали чайки, а рядом у ног детей, обутых в сабо, жужжа, сновали пчелы, поглощенные работой не меньше, чем старая рыбачка: они не замечали ничего, кроме пойманного в сеть луга.
Потом Анна-Мария иногда виделась с Паскалем на протяжении многих лет, но, как только весной зацветали примаверы, она вспоминала свой первый съеденный букет. Потом она свои букеты защищала гораздо успешнее. Научилась убегать от преследователей и даже накануне сбора цветов вместе с девочками находила только им известные лазейки и безопасные убежища в щелях между скалами. Однажды, убегая, она потеряла сабо, ее догнал мальчишка, съел букет, да еще сделал выговор.
— Разве тебе дома не велели снять сабо? — удивленно спросил он. — Их никто уже не носит с первого дня весны. Когда зацветают первоцветы, все ходят босиком.
Ей об этом не сказали ни бабушка, ни тетка Катрин, никто из двоюродных сестер, возможно, потому, что «этой малышке из Геранда», которую в городе приучили ходить в башмаках, в первую зиму в деревне пришлось тяжело. И подумать только: в башмаках и не к фотографу, и не в праздники в костел, а просто так, каждый день, все это из-за распущенности. Особенно возмущался этим старый Ианн ле Бон. Он велел, чтобы, пока Анна-Мария живет у них, на ферме, ее одевали как всех бретонских детей.
— Что правда, то правда, Франсуа поглупел после того, как ушел с фермы, но, похоже, у него еще что-то осталось в башке, если он решил не губить ребенка и отдать его нам на воспитание.
— Только потому, что у Жанны-Марии тяжелая болезнь легких, — вмешалась Катрин, сестра Франсуа.
Старый Ианн знал не хуже, чем его женщины, что у невестки самая страшная болезнь, которую на побережье считали неизлечимой, и что надо не дать малышке заразиться, но он предпочитал комментировать случившееся по-своему.
— Если бы мой сын женился на ком-нибудь из здешних девушек, из Вириака, а не на какой-то там барышне с почты в Геранде, то у него в доме была бы здоровая баба. А так… Чего можно ждать от этих городских барышень? Его первая жена была из Сен-Назера и не смогла ни перенести тягот беременности, ни родить живого сына. Это не мои слова. Ведь об этом нам говорил сам Франсуа. Святая Анна Орейская! Как будто он не знал, что бретонские женщины встают на следующий день после рождения ребенка — к тому же живого, а если роды были на рассвете, то частенько уже вечером доят коров. Но это женщины, овеянные ветрами, прокопченные на солнце, не боящиеся ни дождя, ни мороза. Настоящие кельтские женщины. Не то что городские франтихи, закутанные в пальто и обутые в кожу сдохших животных вместо того, чтобы носить на ногах здоровое, приятно пахнущее дерево. Они даже не понимают, что все рожденное землей лучше того, что по ней ходит.