Он блуждал многие недели, голый, умирающий от голода. Он спал, не замечая этого, просыпался от надоедливых насекомых или шума дождя. Никогда ему не понять те дни, не вспомнить, что сталось с Иза-Мари или его одеждой и даже как он ухитрился так долго плутать в этой стране дорог и селений. Много позже он будет смотреть фильмы, где каждое событие – смерть, или свадьба, или объявление войны – сопровождались новостями из газетных заголовков; или будет читать изречения на листках отрывного календаря; или даже будет вспоминать прошлое, будто проносящееся в ускоренной съемке: облака, солнце, подброшенное к небесам, тени, кидающиеся на него и отшатывающиеся прочь. Вначале появлялся мир его детства, ясный и идеальный, потом вспоминался поезд и один день, снова и снова: солнце, ночь, голод, время, как колесо, несущееся без преград и последствий, пока он не преодолел бурелом и не попал на задний двор разрушенного каменного ранчо – такого же, как дюжина домов вдоль узкой дороги, за которыми простирались бесчисленные поля. Он увидел в сорняках золотистую банку лизола, одежду на веревках, хлопающую на ветру. Он уставился на банку и качнул ее ногой. Из-под банки вылетел черный жук. В то мгновение все казалось нормальным – дома, одежда, банка и, будто ангел-хранитель снял с него груз чувств и теперь раздумывал, можно ли вернуть их, гнев. Он подошел к бельевой веревке и снял с нее красно-сине-белые боксерские трусы с надписью «Непобедимый» и фланелевую рубашку, фланелевую, потому что дул ветер.
Он не успел еще надеть рубашку, когда хлопнула дверь и на пороге появился мясистый детина с плоским белобрысым кумполом и руками-окороками. Глазки у детины были маленькие и узкие, более свинячие, чем у любого жвачного животного, да и сам он был в лоснящихся по́том складках жира – от лодыжек до самого загривка.
Это мои трусы, приятель. Ты не знаешь, на что нарываешься.
Он слетел с порога и поскакал к Джуду решительными тяжелыми прыжками. На нем были трусы в горошек, он тоже был бос, а под майкой на животе колыхался шмат сала.
Они сошлись на лужайке. Джуд ослабел от голода, но был зол, да и годы тренировок не прошли даром. И как бы соперник ни наваливался, он не мог сделать ему хуже, чем мать или драчуны на пристани. Джуд уперся ногами в просторных шортах и ударил так, как бил все эти годы, будто перед ним не человек, а боксерская груша, набитая утратами, злобой и одиночеством. Человек больше не двигался, но земля, дом и деревья качались. У Джуда на лбу алела огромная ссадина, и текла кровь, как текли бы слезы, если бы он умел плакать. Человек лежал на земле. Птичка чирикала, щебетала. Джуд перевел дыхание.
Из дома вышел еще один человек, на этот раз старик. Он чуть прихрамывал, на его рубашке у груди был нашит вензель – две боксерские перчатки. Эй, Босс, позвал он. Он поморгал слезящимися глазами и вслед за Джудом перевел взгляд на безвольную массу в горошек, лежавшую в некошеной траве, будто Босс там растаял.
Джуд попытался что-то сказать, но издал звук, похожий на лай. Он зарычал, глотнул и глубоко вздохнул.
Нет англиски, сказал он.
Не, а хули, сынок, откликнулся старик. Он подошел чуть ближе, осмотрел Джуда, словно того только что покрасили, и бросил взгляд на поверженного.
Как тебя зовут, парень?
Нет англиски, француски, выдавил Джуд, с трудом пролаявшись.
О’кей, француски. Тебе нужен тренер? А как насчет импресарио?
Они уставились друг на друга.
О’кей, полегче. Моя машина рядом. Дай-ка мне смотаться, чтобы кто глянул на старину Босса.
Джуд стоял, тяжело дыша, и только через несколько недель он сообразил, что старика зовут Херб Карни, что он – его мост в мир бокса и что через несколько лет они вместе ступят на дорогу к славе. Тебе надо немножко потрудиться, сынок, чуть позже сказал ему Карни, но ты хорошо двигаешься. Ты молодец.
Потом начались тренировки, бои, и в голове Джуда забрезжило, что он найдет место в этой стране и что Бог, такой безразличный в полях и в безмолвном небе, манкирующий своими обязанностями при горе, в конце концов обратил на него внимание.
Джорджия – Луизиана
1961–1968