Глядя на карлицу и ее хранителя, появившихся вместе, как если бы он родился с мешком изглоданных костей, все удивлялись. Селяне, знавшие семейную историю, полагали, что это проклятие, ниспосланное Эрве за какие-то прошлые извращения или грехи. С приходом зимы или эпидемии карлики умирали первыми, гиганты их били или пренебрегали ими. Странно, но со временем стало очевидно, что Джуд обожает свою хлипкую сестренку. Он быстро рос и пошел так рано, что соседи сомневались в его возрасте, а когда Иза-Мари, еще в подгузниках, плакала, он склонялся над колыбелькой, как механик над «Шевроле». Трудно было представить двух более разных детей: Иза-Мари, не вылезавшая из церкви, хранившая меж страниц школьных учебников изображения пап и святых, вырезанные из журналов, и Джуд, который тосковал без работы и каждую весну тащился на поле, только чтобы посмотреть на мокрые борозды, глядевшие в небо, на необозримые канавы грязи.
От Аньес не осталось даже воспоминаний, только фотография – красивая девушка, с длинными темными ресницами и пухлыми губами, тянущимися к наслаждениям мира. Три месяца, пока весна за окном подсвечивала зимние расщелины, а небо сияло, будто экран в кинотеатре, и первые машины туристов поднимали тучки пыли, она кормила близнецов горьким молоком. А в июле исчезла, и о ней напоминали только осиротевшие близнецы и еще имя Джуда.
Отца-туриста звали Джуд, сообщила Аньес родителям. А Иза-Мари бабка назвала в честь своей давно умершей сестры, неведомой Изабель из прошлой жизни.
Эрве Эрве в том году исполнилось уже шестьдесят шесть – поздновато, чтобы самому стать отцом. Когда Джуд родился, он признал его своим. Положил тихого младенца, обернутого простыней, на просоленные весы в продуваемой всеми апрельскими ветрами, которые дули с реки Святого Лаврентия, и подсчитал его вес до грамма. Когда Джуду исполнилось семь, Эрве Эрве побился со всеми об заклад, что мальчик сумеет поднять корзину с треской и ржавые фок-мачты на скалу. По команде деда Джуд разделся до цыплячьей плоти и пожелтевших подштанников. Корзина очутилась наверху, мачта, дрожа, последовала за корзиной. Эрве Эрве собрал мелочь, пахучие сигареты, привезенные моряком, доллар, прижатый камнем, чтобы ветер не унес. Издали за ним наблюдали Моиз Маер и его сын, косоглазый костистый пацан с выпяченным подбородком, на пять лет старше Джуда и почти того же роста. Эрве Эрве засунул трубку в карман, зажег сигарету, остановил всех вокруг единственным глазом и предложил еще одну ставку. Был июньский день, ветер вздымал брызги с бурунов на мелководье, а толпа стояла в холодном свете и смотрела. Удары сына Маера сыпались как камни. Джуд угодил ему прямо в челюсть. Мужики трясли головами и отворачивались. Эрве Эрве досчитал до десяти и выдал Джуду пенни за отличный удар.
Джуд рос в своего рода временной капсуле взаимной привязанности, в живописной картине, не свойственной пятидесятым, – прокопченный дед с глазом дикаря и драка с его атавистическим протеже, обнаженным до пояса, с грубой покрасневшей кожей, прилипшей к мускулам, точно мокрая рубаха. Эрве Эрве решил тренировать Джуда – велел рубить дрова в количестве большем, чем они могли использовать или продать. Беги, кричал он, показывая на гору. Каждое утро, несмотря на негодование жены, он заставлял внука выпивать кувшин парного молока, и Джуд с бурчащим животом отправлялся за дедом на взвешивание.
По мере того как фиолетовые ссадины сменялись выбитыми зубами, фингалами и огромными шишками на лицах их сыновей, кулачные бои развлекали местных все меньше. Скоро заговорили так: да знает ли он, что времена уже не те? Он что, думает, так будет продолжаться вечно? Рождение Джуда совпало с окончанием войны, но электричество появилось в деревне только несколько лет спустя. Линии электропередач протянулись над горами и картофельными полями, так что когда крестьяне махали мотыгами, гудение проводов отдавалось в их костях.
Вскоре появились торговцы с новыми хитрыми штуковинами, и дети сбегались изучать пышное содержимое пластикового пакета или позволяли металлическим волшебным палочкам оставлять синяки на руках. Происходило нечто невинное, над временем разливался свет, будущее обещало стать лучше.
Когда Джуду и Иза-Мари исполнилось десять лет, бабушка шокировала всю деревню и кюре: она заявила, что ее посетил призрак сына – некогда самого любимого, того, кто бесследно исчез на западе. Она бесстрастно сказала, что где-то на просторах англоговорящего мира у нее есть другие внуки, которых она должна спасти. Как Эрве Эрве ни старался обуздать безумие, однажды ночью она ушла, забрав, не считая ползунков и поношенных платьиц, только вязанье и денежную заначку, и после чего ее и след простыл.