Oui[6], это печально. Ей надо было уйти в монастырь.
Да, монастырь – из нее получилась бы отличная монахиня.
Это грустно, Tellement triste. Elle était si jolie[7].
Джуд топтался снаружи. Серое солнце медленно опускалось в воду, за далекий горизонт. Далекий шпиль церкви казался хрупкой вешкой между морем и горами. Джуда пробирал холод. Он нашел Эрве Эрве возле доков. Он спросил, что можно сделать, цедя редкие слова, запинаясь, – Qu’est-ce… qu’on devrait faire?[8]
Эрве Эрве уже набрался. Он только что закрыл вход в бухточку и привязывал лодки. Дед прервался и уставился на Джуда единственным глазом.
Ничего не поделаешь, сказал он в ветреной тишине. Они умирают. Люди умирают. Нечего тратить кучу денег на доктора, все равно ничего не изменишь.
Сквозь морозный мрак Джуд устремился на битву со своей яростью. Он помчался к поленнице, схватил топор и размахнулся. Он колол как безумный, бессмысленно, рубил, пока не треснул обух. Тут он остановился и скорчился, тяжело дыша. Не умея плакать, он мог только стонать. Он неторопливо направился к нужнику, стоявшему за деревьями. Он открыл дверь, стал на колени, как учила бабушка – в церкви, давным-давно. Он поднял сиденье. Не закрывая глаз, он сунул голову в отверстие, пробив тонкий слой льда.
Эмиграция в Новую Англию, где существовала промышленность, началась вскоре после бунтов в тысяча восемьсот тридцать седьмом и тысяча восемьсот тридцать восьмом годах и достигла кульминации в восьмидесятые, когда родился Эрве Эрве. Еще ребенком он видел мрачные вагоны и толпы переселенцев, поднявших воротники до ушей. Но его отец и он сам поклялись никогда не предавать страну. Единственной их точкой соприкосновения с кюре была ненависть к беглецам. Несколько раз в месяц кюре описывал в проповеди ленивых и эгоистичных эмигрантов, которые ослабляли божественную миссию церкви в Северной Америке, поскольку были развращены вожделением их жен к роскоши. В Aux États эти люди потеряют веру и язык, говорил он. Понятное дело, канадцы французского происхождения бежали из-за политики, из-за нехватки пахотных земель и отсутствия перспективы.
Но чтобы покинуть северную зиму, требовались другие соблазны – рассказы о юге, о переполненных, залитых солнцем улицах, множащихся фабриках и, лучшее доказательство, богатство в виде возвращавшихся мужчин в магазинных костюмах и с золотыми карманными часами. В начале нового века газета сообщила, что в Новой Англии появились десять городов с французским населением в десять тысяч, когда даже в Квебеке насчитывалось всего пять. Заграничные родственники пользовались чудесами – проточной водой, электричеством и регулярной зарплатой. Побежали даже священники, соблазненные богатством новых приходов: они сообразили, что служить Господу можно везде. Воскресные заклинания изменились – les canadiens[9] понесут истинную веру. Доктора и юристы закрывали заведения и отправлялись на юг открывать другие. Но выбор оставшихся был прост, как у первопроходцев, словно они ежедневно закладывали фундаменты на опустевшем побережье.
Достаточно, чтобы столетие происходило одно и то же, чтобы увериться, что это – часть порядка вещей. Так что когда законы в les États изменились, конец эмиграции и закрытие границ всех удивили, показались катаклизмом. Те, кто навещал родственников, рассказывали о Великой депрессии, несколько семейств вернулось насовсем. И только во время Второй мировой миф о юге был реанимирован.
В деревенском пансионе долго жил постоялец по имени Оноре, который, хотя и выглядел как старик, оказался одним из сыновей Эрве Эрве от первого брака. Эрве Эрве никогда не говорил о нем, но его история, восходившая к временам, предшествовавшим вторжению в Нормандию, и так была всем известна. Война ни у кого не вызывала энтузиазма. Жители Квебека не испытывали никаких обязательств по отношению к Англии, и им было недосуг жалеть Францию. И все же нашлось несколько человек с сердцем, слишком большим для деревенской жизни, и Оноре, с его похвальбой и военной трескотней, скоро прозвали l’Americain. На запад, чтобы воевать на Тихом океане, отправляли войска – и после того, как всем рассказали, что все однажды станет американским, что все будут выглядеть, как летние туристы с бесшумными автомобилями и с женами-блондинками, Оноре засобирался. Хотя Джуд никогда не интересовался преданиями, эту историю повторяли так часто, что забыть было невозможно: Эрве Эрве поймал юношу по дороге на вербовочный пункт и избил сломанным черенком лопаты. Другой его сын прямо перед этим погиб под Дьеппом, и Эрве Эрве думал, что спасет оставшегося. Но месяцем позже едва оправившийся паренек ушел ночью, завербовался и с несколькими рыбаками, похожими на ощипанных цыплят, поспешил на уходящий к западу поезд.