Постоянные усилия короля по ограничению вендетты ослабили не только семью, но и фару (fara), то есть группу семей. Еще более тяжелый удар был нанесен Церковью, которая поощряла пожертвования со стороны индивидов, как в форме семейной собственности, так и сыновей для монашеского пострига. Насколько возрастало социальное значение монастырей, настолько же теряла его варварская семья. («Монаха созидает его собственный обет или набожность отца»,— отмечал Грациан.) Еще одним ударом стало то, что Церковь ограничила те пути, которыми семья могла увековечить свой род, запретив полигамию, конкубинат и развод.
Существовали две варварские социальные концепции, на которые Церковь не могла с легкостью повлиять, это были mundium и guidrigild (аналогичный англосаксонскому wergild). Mundium означал покровительство или владычество, осуществляемое семьей, мужем или королем над женщинами, и, следовательно, право определять ценность или цену женщины, или любого лица, не являющегося sui iuris (т. е. раба), в гражданском законодательстве. Без mundium жизнь свободной женщины была не более возможной, чем без души. Когда она выходила замуж, ее супруг приобретал его за некоторое вознаграждение у ее семьи. Разумеется, mundium служил женщине или рабу действенной защитой; но в то же время он являлся утверждением преимущественного права семьи, а при ее отсутствии, короля над индивидом. Это право могло быть очень жестким, и инстинкт Церкви противился ему. Guidrigild означал цену крови индивида или меру уголовной ответственности и менялся в зависимости от социального положения. Он основывался на представлении о том, что пролитие крови и даже убийство могут быть возмещены без привлечения виновного к ответственности. Церковь приветствовала замену вендетты компенсацией на базе guidrigild, но в то же время настаивала на том, что кровопролитие подразумевает наличие нравственной проблемы; за этим должно следовать наказание. Этим объясняется и составление пенитенциарных книг (самая ранняя из них принадлежит св. Колумбану), которые предусматривали Божью кару в соответствии с установленным тарифом и независимо от отношения к совершенному преступлению семьи или государства. Бог должен получить
удовлетворение. Таков был взгляд св. Августина, его же придерживались церковные ученые и правоведы. Это, не в последнюю очередь, со временем склонило лангобардов к тому, чтобы взирать на кровопролитие и лишение жизни с точки зрения, которую можно определить как западную.
Если не считать вендетты, Церковь ни к одному способу установления правоты не относилась с таким неодобрением, как к дуэли, или испытанию поединком. Но и он был глубоко присущ всем западным варварам. Лиутпранд ставит проблему следующим образом: если некто обвиняется в убийстве, наказанием за которое является лишение всей его собственности, и вызван на дуэль, на которой терпит поражение, он должен отдать не все свое имущество, а только guidrigild жертвы, как предусматривалось старым законом, «поскольку мы не можем быть уверены относительно Божьего Суда и слыхали о человеке, несправедливо проигравшим свою тяжбу посредством поединка. Тем не менее мы не можем воспретить поединки, потому что это древний обычай нашего лангобардского рода». Церковь не могла уничтожить дуэль, но сделала ее более гуманной.
Божий Суд или испытание огнем или водой, о котором упоминает Лиутпранд, представлял собой аналогичную процедуру установления правоты, которая применялась, когда все остальные заканчивались неудачей, и вендетта казалась неизбежной. Церковь не была ее автором, а только редактором, она же наблюдала за ее применением, какой бы иррациональной она ни была. Христианское испытание огнем или водой было торжественной религиозной церемонией, так как возлагало бремя доказательства вины или непорочности подозреваемого на Самого Бога; и, вне всякого сомнения, оно было менее кровавым, чем дуэль.
Еще одним обычаем, по поводу которого Церкви пришлось добиваться компромиссного решения, было рабство. Рабы были самым ценным товаром из известных варварам, а война поставляла их в изобилии. Папа Григорий не испытывал удивления, видя, как после похода на Рим лангобарды уводили своих пленников в рабство на поводках, как собак. Но католическая Ломбардия была более мирным местом, чем та, которая была известна Григорию, и рабы дорожали и становились менее легкодоступными. Не стоит думать, что их участь всегда оказывалась счастливой; мы можем вспомнить слова из Юстиниановых дигестов — servitutem mortalitatifere comparamus — «...мы говорим, что, в сущности, рабство есть смерть». Но они были необходимы для возделывания земли, и несвободный или полузависимый крестьянин, работающий и живущий на арендуемой им земле, не был чем-то необычным и вовсе необязательно бедствовал. Теоретически в пользу рабства не было аргументов — то есть в пользу того, чтобы рассматривать одного человека и его детей как движимое имущество другого без всяких законных оснований. Но на практике рабство было неистребимым, сохраняясь в течение веков. Поэтому Церковь делала все, что могла, чтобы облегчить рабскую долю, особенно в брачных отношениях. Поощрялось освобождение рабов, как путь к спасению души их хозяина. До наших дней дошло множество документов об освобождении от рабства. Но форма освобождения бывала очень разной. Оно редко оказывалось полным. Иными словами, вольноотпущенник, даже пользуясь новым законным статусом, вполне мог желать продолжения работы на земле своего господина. Обязательным оставалось послушание (obsequlum); собственник по-прежнему мог призвать своего вольноотпущенника, aldio, на службу в своем войске или при дворе и даже повысить ему арендную плату. Вольно-отпущенник, со своей стороны, продолжал пользоваться покровительством своего бывшего хозяина. Таким образом, сделка была не такой уж плохой. В одной лангобардской вольной освобожденный провозглашает: «Вульпо, Митилдис, их сыновья, дочери и родные заявили, что они не желают идти на все четыре стороны полной свободы, но будут рады в будущем пользоваться своей свободой под покровительством и защитой священников и диаконов церкви Великой Девы Марии в Кремоне».