— Эй! — кричал я. — Лезь за мной!
— Ну, зачем?.. Ну, вернись!.. — доносился снизу голос Вари.
Однако и она уже поднималась по ступенькам. Тут я пребольно стукнулся головой о твердое и остановился. Деревянная крышка, прикрывавшая лестничный колодец сверху, преградила мне дорогу.
— Что с тобой? — спросила Варя сдавленным голосом, услышав стук. — Я говорила, что не нужно сюда забираться!..
Я уперся в крышку руками. Никакого результата. Я понатужился. Крышка чуть-чуть двинулась. Образовалась узкая щелка, в которую брызнул свет.
— Иди сюда! Помоги! — сказал я, задыхаясь.
— Брось!
Но я давил, и давил, изнемогая от усилий, и крышка подымалась все выше, и щель, в которую лился свет, становилась все шире. Там, на крышке, лежало что-то тяжелое, и это тяжелое, глухо шурша, сползло с нее, свалилось. Крышка откинулась внезапно, и свет показался мне таким ярким, что я зажмурился.
Я вылез наверх и огляделся, потирая ушибленное темя.
Пахло лаком, кожей. Исполинский письменный стол, чернильница вместимостью в полведра, кожаные кресла, огромные и тяжелые, как быки. Вот отчего с таким трудом откинулась крышка — сверху она была завалена грудой бланков и конторских книг. Этим беспорядочным бумажным хламом был заполнен весь угол комнаты. Теперь там, среди бумажных ворохов, чернело квадратное отверстие, из которого поднялось Варино лицо — испуганное, изумленное, восхищенное.
— Потайной ход! — прошептала она.
Действительно, оказалось, что квартира Алексеевых была соединена с банком потайным ходом! Оттого, что мы проникли в банк таким необычным путем, все, что мы увидели там, стало казаться нам необычным, полным тайны. Мы осторожно озирались, мы переговаривались вполголоса. Та большая комната, куда мы попали прежде всего, была кабинетом управляющего. От остального банковского помещения она была отделена полупрозрачной перегородкой из матового стекла. Все вещи в ней поражали своей величиной — стол, и шкафы, и кресла. Но громаднее всего был камин, в который свободно могла бы въехать карета. Закоптелая пасть камина была загромождена черными лепестками сгоревшей бумаги. Тут жгли документы перед бегством, документы, которые нужно было скрыть, уничтожить, утаить от революции, и этот след преступления еще сгущал тень таинственности, лежавшую здесь повсюду.
Из кабинета управляющего мы вышли на галерею операционного зала. Галерея обходила кругом все четыре стены, а сам операционный зал темнел внизу, как глубокая ложбина, полная сумрака, казавшегося жемчужным от тусклого блеска матовых стекол. Огромные часы на стене, видные со всех концов галереи и зала, неизменно показывали половину третьего.
Первое наше посещение банка было очень коротким, и мы скоро вернулись в библиотеку. Варя захватила несколько гроссбухов из огромного штабеля — для каталога. Очутившись снова в библиотеке, мы тщательно прикрыли дверцу. По безмолвному уговору решено было никому не рассказывать о нашем открытии. Это была наша общая тайна, очень сблизившая нас.
Потом мы множество раз бывали в банке. Ежедневная возня в библиотеке нам скоро надоедала, хотелось подвигаться, развлечься. Нас никто не контролировал, и некому было заметить наши отлучки. Мы открывали линейкой дверцу, подымались в темноте по скрипучей деревянной лесенке и оказывались в банке. С каждым разом мы углублялись в него все дальше и дальше. Мы открывали в нем все новые комнаты, коридоры, лестницы, переходили с этажа на этаж. Мы распахивали шкафы, выдвигали ящики письменных столов, рылись в бумагах, щелкали на счетах. Мы прижимали к ушам телефонные трубки, хотя отлично знали, что все банковские телефоны отключены от городской сети.
Они были отключены от городской сети, но стоило прижать трубку к уху, и слышался глухой гул, доносившийся как бы из безмерной дали и напоминавший шум моря. Не знаю, в чем здесь было дело, быть может, мы слышали шум собственной крови. Но в этом шуме нам порой чудились какие-то голоса, мужские и женские, смех, плач. Казалось, вот-вот еще одно напряжение внимания, еще одно усилие, и мы расслышим слова. Точно какая-то жизнь, полная страстей, чуждая и зачарованная, хочет прорваться к нам сквозь телефонные трубки и не может. Как мы ни старались, нам ни разу не удавалось расслышать ни одного слова. Мне навсегда запомнилось Варино лицо с раскрытыми от внимания губами, склоненное набок и прижатое ухом к телефонной трубке.
Вообще, несмотря на то что в банке мы бывали множество раз, нам нередко становилось там жутковато.
Ни один звук не доносился сквозь двойные рамы, нас угнетала неправдоподобная, глухая тишина. Помню, мы однажды разрезвились — что случалось с нами нередко — и в одной из больших комнат катались с разбегу по паркету. Увлеченные, мы забыли обо всем, стучали, хохотали, перекликались во весь голос. И вдруг я заметил, что бегаю я один, а Варя стоит у двери и к чему-то прислушивается. Меня поразила бледность ее лица.