— И как же прошёл ваш первый рабочий день, Дарья Владимировна?
— Весьма успешно, Лев Васильевич. Уборку произвели, все картины пересчитали и размеры измерили.
— Сколько картин в мастерской?
— Сорок четыре. Точнее, сорок пять, если считать вместе с портретом, то есть с картиной под чехлом.
— Не удержались и поглядели на неё?
Дарья немного занервничала, заёрзала на стуле.
— Вы разве запрещали на неё смотреть?
— Велел не трогать.
— Прошу прощения.
— Пустое. Дело сделано. Так что вы думаете? Восстановить возможно?
— Холст ужасно повреждён. Вклейки другого материала могут быть заметны даже при ювелирной работе. И портретное сходство скорей всего будет частично утеряно. Но попытаться, разумеется, можно.
— Ясно. Я не питаю надежд на абсолютное восстановление этой картины. Но на ней моя… Не важно.
— А что с ней случилось?
Лев вздрогнул. С ней? Его матерью. Если бы он знал ответ на этот вопрос. И что произошло с этим холстом тоже покрывал мрак тайны. Лев, конечно, пытался разведать это у дворовых, но все просто пожимали плечами или отводили глаза. Ровным счётом ничего выяснить не удалось.
— Вам это зачем?
— Прошу, не гневайтесь из-за моего любопытства, просто никогда не видела картин в таком ужасном состоянии, как в этом жут…, — Дарья, похоже, прикусила свой длинный язык, — доме.
— Когда закончим с благоустройством и развешаем картины по местам здесь станет уютней, правда? Ещё уезжать отсюда не захотите.
Дарья поглядела на Льва так, как будто он болен как-нибудь душевным недугом.
— Разумеется, Лев Васильевич, вы читаете мои мысли.
Лев вскинул бровь. Ему нравилось, когда Дарья отвечала с едва уловимым сарказмом.
— Вы уже выбрали холст, над которым начнете трудиться, как говорили с утра?
— Выбрала.
— И что же эта за картина?
— Лодки в кувшинках на реке.
— Интересно.
— Очень красивая работа.
— Правда красивая? — Лев с ухмылкой посмотрел на Дарью в упор. Не сдержался в желании немного поддразнить дурнушку. Она, кажется, все поняла и, встретившись с его насмешливым взглядом, смущённо отвела глаза. Но, выдержав паузу, ответила ему высокомерно:
— Возможно, сейчас этого и не видно из-за пятен… на холсте, но когда я восстановлю первоначальный вид картины, — и Дарья подняла на Льва глаза, — поверьте, она станет красивой вновь. Очень красивой.
Лев усмехнулся. Господи, да откуда в этой девчонке столько уверенности? Она говорит иной раз с такими властными нотками в голосе, словно только и делала, что командовала всю жизнь. Удивительная Дарья! Узнать бы её историю.
Глава 7. Рисунок. За пять лет до колдовства
Аннушка знала, что в прачечную никто не пойдет на ночь глядя, потому туда и направилась. Слезы так и жгли ей глаза! А всё из-за чего? Из-за глупости форменной.
Вот дура! Подлинно дура.
Аня вытерла нос рукавом рубахи. И замерла, заметив чью-то тень в коридоре.
Подловили никак её? Пустое. Авось показалось. Тихо здесь и нет никого.
Аня выдохнула, подходя к заветной беленой двери. Уже протянула ладонь к медной ручке, как вдруг громовой голос Агриппины Ивановны так и обрушился на неё, словно град среди белого дня.
— А ты куда это собралась?
Коленки подогнулись, и Аня чуть не рухнула на пол от испуга.
— Отвечай, мухоблудница!
— Я…
— Ну?
— Спрятаться хотела. Одной побыть немного, — с трудом произнесла Аня, от страха языком онемевшим.
— Батюшки, какая умница! До чего додуматься смогла! И как это вы, голубушка, выдумать оное сумели? Поведайте, уважьте меня.
— Агриппина Ивановна, так ведь час поздний. Я все дела сделала. И девки уже спать ложатся…
— В том-то и дело! Все спать ложатся, а ты шататься по дому придумала, половицами скрипеть. Ум есть в башке бедовой?
— Нет! Совсем нет!
И Аня поняла: больше слова вымолвить не сможет из-за кома жгучего в горле.
— Реветь не смей! Я тебе не матушка!
Аннушка, чувствуя, как слезы так и катятся по пылающим щекам, закрыла лицо ладонями.
— Не люблю, когда бабы ревут по чем зря. Да успокойся ты, говорю! Навела сырости. Чего случилось? Что за печаль?