Но беда крылась в том, что ругался батька не только с родными, которые ему всё прощали, а ещё и с соседями по всей округе, отчего был у многих на плохом счету. Невзлюбил его и староста деревни. И вот, когда барин отдал приказ найти восемь душ, коих не жалко, да готовить их к отъезду, пришёл тот поздним вечером к Косолаповым в избу. Знал, что ушел глава семейства в город и бояться его не стоит.
— Собирай старшую дочь в дорогу. Поедет в другое хозяйство, — скомандовал матушке Анны.
— Куда собирать? Как же это? Дитя малое?
— Малые в колыбели спят. А эта девка взрослая уже.
— Не отдам никуда! Не пущу!
— Отдашь, как миленькая. Барский указ. Вот так… И не попишешь ничего уж, — голос старосты смягчился. Он, переминаясь с ноги на ногу, больше уж не смотрел в глаза бедной бабы, которую пожалел будто. Всё же решения своего не изменил.
— Утром придём за Анной, — пробурчал и вышел вон, громко захлопнув за собой дверь.
Поднялся в избе рёв на всю округу и, будто крики родных услыхав, вернулся неожиданно батька раньше срока домой с подработки городской. Нашел своих девок зареванными и, узнав обо всем, схватился за топор.
— А я как чуял домой спешил, дела все побросал! Сволочь! Мордофиля поганая! Зарублю скотину!
Перепуганная Аня бросилась отцу в ноги:
— Нет, тятенька, нет! Я поеду, поеду. Я уже большая, правда. Я справлюсь.
Матушка тут же заголосила:
— Шо удумал? Хочешь нас всех со свету сжить? Ой, дурная голова, Господи помилуй. А я сейчас не смолчу! Хватит молчать, да ноги твои целовать.
— Захухря пучеглазая, уйди лучше! Ей-богу, не удержусь сегодня.
— А когда ты держался-то? Столько бед из-за тебя. Ты виноват, ты Аннушку сгубил! Так и знай.
— Да я ж тебя первую сейчас, — батька махнул топором по воздуху, — если будешь мне жилы рвать!
— А руби, черт паршивый! Давай, руби!
Аня, видя, что родители совсем не обращают на неё внимания, вдруг крикнула, да так громко, что голос чужим стал:
— Хватит! Я поеду. Сказала же, поеду! Не боюсь ничего, я сильная да здоровая. — батька с матушкой на миг замолчали, уставившись на дочь. И Аня, обрадованная тем, что наконец-то завладела словом, продолжила уже спокойно, но также уверенно:
— Будет время — вас приеду навестить… ещё и гостинцев привезу. Клянусь! У меня во какая чуйка. Прям как у тяти. Как скажу, так и будет.
Услыхав горячую речь сестры, Петенька трёх лет от роду, тут же перестал всхлипывать и размазывать сопли по лицу. Он тихонько сидел в углу, обхватив коленки руками.
— Готинсы-ы-ы, — прошептал Петя и, даже, невольно улыбнулся сквозь слезы. Резко вскочив на ноги, подбежал к матушке, осторожно дёрнул её за подол юбки, картаво затараторил:
— Маминька-а, а путяй нянька ехать.
То ли из-за печки, то ли из-под лавки вылезли пятилетние близняшки Авдотья и Ульянка, с лицами красными от слёз.
— Пущай поедет, не бранитесь только, — чуть ли не в один голос заныли они и, как брат, стали хвататься за подол мамкиной юбки.
— Ах вы несмышленыши! Вам сестру не жалко што ли?
— А чего меня жалеть? — Аня деловито откинула русую косу за спину, оглянулась на дверь, будто уже сейчас собралась идти со двора. — Не на смерть же отправляете, а на службу.
— Взрослая-таки. Авось не пропадёт, — раздался с печи голос старшего брата.
— Не пропаду. Вот вам крест, не пропаду. Тихомир правду глаголет.
Аня говорила бодро, чуть ли не весело, и сама никогда бы себе объяснить не смогла, откуда в тот момент у неё взялись на то силы. Вечером всё сжималось в груди от страха, а на ночь глядя готова была семью от гибели спасать, как героиня сказки какой. А ведь так оно и было. Не дай бог, батька зарубил бы старосту. Жутко даже помыслить о таком.
Ну а она, в конце концов, и правда сильная. Старшая — привычная к труду. Воистину, в тот момент чувствовала Аннушка всем сердцем, что выстоит назло всем свету.
Так оно и вышло. С гордо поднятой головой прощалась Аня на утро с родными. Жалеть себя не позволила. Проявила дюжее терпение и в дороге. Повезли восемь душ в соседний уезд в двух телегах: старых, скрипучих, аккурат под стать тем, кто в них сидел. Аннушка среди горе — путешественников самой молодой оказалась, а старше всех был дед Аким. Во рту у него, как у дитяти малого, только три зуба внизу торчали, слух подводил, да и зрения почти не осталось в затянутых пеленой глазах. Бабка Ефросинья и вовсе чуть не померла накануне, еле откачали. Теперь она стонала на каждом ухабе и вопрошала вслух Господа, почему он не дал уйти ей спокойно, отчего оставил мучиться на земле грешной? Остальные попутчики были не лучше. И весь долгий путь они или затягивали печальные песни, или плакались, или обсуждали болячки. А их на всех о-го-го сколько нашлось! Точно староста выполнил наказ барина: на славу отобрал тех, кого не жалко.