Достал часы. Стрелки показывали полпятого.
До подъема еще полтора часа. Само понятие «подъем» после выхода из Кронштадта соблюдалось лишь до Калькутты. После Калькутты к начальнику команды, сопровождающей новобранцев, пришел судовой врач и без обиняков и исключительно матом сообщил штабс-капитану Мальцеву, что тот мудак. И если он не прекратит каждый день мариновать будущих матросов императорского флота на палубе под проливным дождем, он не ручается за себя и, по всей видимости, этой же ночью скинет штабс-капитана за борт.
На вопрос: «Что же вас не устраивает, голубчик?» – судовой врач высморкался и сказал: «Да все! Мать твою! У меня лазарет забит до отказа. Количество нуждающихся в хинине только за сутки выросло в два раза. Мне своих лечить нечем, а тут ты еще каждый день молодняк подкидываешь. Еще пару раз устроишь построение – и некого будет строить». Развернулся и ушел, помахивая стетоскопом.
Мальцев хоть был служака, но с головой. Прикинул, что за убыль с него спросят вдвойне, и махнул рукой на построения и перекличку, верно рассудив, что вверенные ему лица все равно никуда не денутся с корабля. А вот смертность от лихоимки ему ни к чему. Это он тропическую лихорадку так называл, которая, словно из пулемета, косила новобранцев и членов команды.
Ухватившись за поручни, я подтянулся и сел. Сел как мог…
В подвесной кровати лучше лежать, чем сидеть. С потолка капало, пароход скрипел и ходил ходуном, взлетая и оседая на волне. Чей-то глухой голос за переборкой требовал включить помпу.
– Помпу, помпу включай, – кричал голос. – Тащи в машинное отделение. Люк задрай, бестолочь.
Все такое родное почему-то было чужим. Почему? Да потому, что вы облажались, господин Муромцев. Я вздохнул и спрыгнул с кровати, угодив ногой в чью-то блевотину.
Меня перекосило. Не глядя, сдернул с веревки чужую портянку и вытер ногу. Портянку кинул на пол. Надел ботинки на босу ногу, накинул на плечи бушлат и как был в одном исподнем, так и пошел к трапу.
По моим расчетам, мы должны были три дня назад прийти в Порт-Артур. Но, похоже, «Аргунь» выбилась из графика и сильно тормозила из-за шторма.
После Манилы не было ни одного сухого дня. Вода нескончаемым потоком хлестала из прохудившегося неба, отчего морская гладь была похожа на гигантский бурлящий котел. Ураган, в который попала «Аргунь», пришел с востока, зародившись где-то в глубинах Тихого океана. Было такое ощущение, что циклон, несущий миллионы тонн воды, специально обогнул Филиппины, чтобы, ворвавшись в узкую горловину пролива Боши, найти и утопить пароход, шедший из Санкт-Петербурга в Порт-Артур.
Грозовой фронт сплошной темно-свинцовой пеленой затягивал горизонт, превращая день в ночь, а ночь в ад из-за ежеминутных всполохов и раскатов грома.
Возле трапа я чуть посторонился, пропуская мичмана и двух матросов, которые тащили бухту с паклей, ведро с колотой смолой и «пластырь», этакий щит для заделывания пробоин.
Наверное, течь. Ну и хрен с ней, с течью. На дно так на дно. Может, оно так и лучше. Вспомнил свое падение. Оно было красивым, но болезненным. Был ты, Алексей Константинович, офицер, а стал солдат, точнее, матрос второй статьи. Что же такого сделал Алексей Муромцев, что его по военно-полевому суду разжаловали до рядового? Что сделал, то сделал.
Я не жалею. Вот только горизонт как-то размылся и жизненную цель теперь не видать. Придется все начинать сначала, а так неохота.
– Почему не по форме, матрос? – рявкнул мичман, выводя меня из мира грез и воспоминаний.
«Не твоего ума дело», – хотел сказать в ответ. Даже рот открыл, но вовремя остановился.
– Виноват, господин мичман! Сильно мутит, могу и не добежать до клозета, – бодро отрапортовал я, глядя в его ясные очи.
– Так беги, матрос, – тут он, наверное, почувствовал себя адмиралом Ушаковым, по-отечески журящим нерадивого матроса.
– Бегу, ваше благородие! – от этих слов у меня аж скулы перекосило. Не привык я еще к новой роли.
Хотя мне теперь по уставу положено так отвечать. Я, конечно, мог подискутировать и объяснить докучливому офицеру его роль и место в жизни. И даже послать мог. И в морду дать, и на дуэль вызвать. Только зачем? С некоторых пор я должен научиться жить по-новому. Без амбиций и снобизма, без лоска столичного Петербурга, без блеска эполет и света фонарей на Невском. Кем бы я ни был, я должен быть человеком, а не капризным разжалованным офицером, затаившим злобу на весь мир.
Я улыбнулся, чувствуя, что сам Господь поддерживает меня в этом решении. Это он послал мне испытание.
– Начни жизнь с чистого листа, – сказал он и кинул меня, как Иова, в утробу киту, который, тарахтя паровыми машинами, вот уже третий месяц тащится к месту моего нового назначения.