В 1768 г. и А. Л. Шлецер абсолютно был уверен в факте существования южной руси (тогда он еще не был ни стопроцентным норманистом, ни тем более отцом «ультранорманизма», и потому во многом рассуждал о русской истории самостоятельно и в сообразности с источниками. Но все изменится в корне, как ученый попадет, после работы Ю. Тунмана 1774 г., под полное влияние шведских авторов, создавших норманскую теорию и энергично ее проводивших, начиная с эпохи Смутного времени). И эту русь Шлецер представлял могущественным народом, «который подчинил себе, как говорит Фотий, бесчисленное множество других народов», и который населял «сегодняшнюю Крымскую Татарию». Подчеркивая, что «Нестор четко отличает руссов от шведов» и что понтийские русы «имели свой собственный язык, бесценные следы которого дошли до нас благодаря императору Константину», историк, с одной стороны, отрицал их связь со славянами, готами и роксоланами, с другой, сближал с куманами, хазарами, болгарами, аланами, лезгинами (при этом поясняя, что греки называли русских «скифами, таврами, тавроскифами»)[38].
Однако в «Несторе» 1802 г. Шлецер, хотя и продолжал говорить, ибо все же не мог, в отличии от сегодняшних приверженцев его «ультранорманизма», игнорировать четкие показания ПВЛ, что «Нестор ясно отличает русских от шведов», постарался привести летопись в соответствие с норманской теорией, для чего изобрел «особый род» скандинавов — русов, родом из Швеции. А ставшую помехой его концепции русь, имя которой гремело в черноморском регионе задолго до призвания варягов, категорически вычеркнул из русской истории и отнес к «неизвестной орде варваров», неизвестно откуда пришедшей и затем неизвестно куда канувшей. Потому как «руссы, бывшие около 866 г. под Константинополем, были совсем отличный от нынешних руссов народ, и следственно не принадлежат к русской истории». Понтийских же руссов за один народ с киевским приняли византийцы, а «простое сходство в названии Pωϛ и Pyc обмануло и почтенного Нестора, и ввело его в заблуждение…». В связи с чем, как просто закрывал эту тему Шлецер, «никто не может более печатать, что Русь задолго до Рюрикова пришествия называлась уже Русью»[39].
Но, как прямо не согласился с ним Н. М. Карамзин, касаясь свидетельства Фотия, «где истина сама собою представляется глазами историка, там нет нужды прибегать к странным гипотезам… Народы не падают с неба, и не скрываются в землю, как мертвецы по сказкам суеверия» (само же нападение на Константинополь историк связал с «витязями Севера», с норманнами Аскольдом и Диром, отнеся его к 866 году. О россах-норманнах Фотия будут активно вести речь в 1840-х гг. известные норманисты И. Ф. Круг и А. А. Куник[40]. И эта идея благополучно дожила до наших дней. Так, Л. С. Клейн ясно видит в событиях июня 860 г. «обычный грабительский набег норманнов», а Е. В. Пчелов норманство напавших на Константинополь выводит из слов «Венецианской хроники» Иоанна Дьякона рубежа Х-ХІ вв.: «В это время народ норманнов на трехстах шестидесяти кораблях осмелился приблизиться к городу Константинополю»[41]. Однако термин «норманны» итальянца Дьякона, коснувшегося событий 860 г. полтора века спустя после Фотия, у которого — прямого свидетеля нападения русов на «царя городов царственных» и их последующего крещения — данный термин отсутствует, и он называет русов «скифским», «северной (гиперборейской) грозой», народом, вышедшим «от страны северной»[42], и который уже, несомненно, слышал о кровавых «подвигах» в Западной Европе именно скандинавских норманнов, лишен этнического содержания и выполняет роль географического указателя: «люди, живущие севернее», или, как это звучит в устах грека Фотия, «северная гроза», народ «от страны северной».
40
41
Хрестоматия по истории России… С. 224;