И вместе с ней – зажатое в наших пальцах – дрожит и танцует между нами мое сердце. Я знаю, что пла́чу, я чувствую, как медленные тяжелые слезы ползут по щекам. И как Герцог еще медленнее, но легко, почти неощутимо, проводит кончиками пальцев мне по лицу.
Не пришлось ни о чем его спрашивать. Он просто усадил меня напротив, как в тот памятный, бесконечно далекий вечер, и поведал ровно то, что мне нужно было знать о нем и о замке. Я слушала будто во сне, словно бы стоя за собственной спиной.
– Вы не первый мой ученик, драгоценная фиона Ирма, кому неочевидно его назначение. Как видите, я был готов к этому. Вам, видимо, и сейчас не вполне понятно, во имя чего я обрек вас на испытание темнотой, не так ли?
Что это? Вопрос постучал мне в висок, требуя ответа. И я, новорожденная, выдохнула свои первые после Темноты и Тишины слова:
– Да. Нет. Герцог.
Я смотрела ему прямо в лицо, не мигая, не отворачиваясь, и блеск этих по-зимнему солнечных глаз возвращал мне мир человеческого. Я заново узнавала себя, облаченную в совершенно другого человека.
– Меда Ирма, меня потрясает ваша лаконичность. – Я пробовала одно за другим разные выражения лица, и Герцог тихо посмеивался, глядя на меня: наблюдения за мной его явно развлекали.
– Слова… возвращаются издалека, фион тьернан… – Я катала на языке каждый звук – мне казалось, они имеют запах и объем у меня во рту. – Скажите, зачем я вам, Герцог?
Моя прямота неожиданно позабавила меня саму, и, родившись где-то в глубине тела, пробрался наружу и звякнул смешок. Губы Герцога тронула задумчивая улыбка:
– Вы – мой ученик, Ирма. С первых вздохов того самого ненастья. С того каприза обстоятельств, в которых ваши лошади понесли. Они понесли вас ко мне. Дерейн и Богран оказались в лесу в тот миг для того, чтобы случилось ровно то, что непременно должно было случиться. Вы приняли решение уехать и возвращаться лишь изредка, попить со мной чаю, – и тем самым дали себе возможность затеряться в потайном кармане времени, который – так уж сложилось – нашил на камзол вашей жизни я. И теперь с вас, как с драгоценности чистой воды, слетает шелуха пустой породы. А шлифовка… Всему свое время. История же вашего ученичества началась куда раньше. С того дня, когда умерла ваша мать, со дня, когда друг Ферриш был назначен вам в женихи. С той первой страницы в вашем альбоме, когда вас посетил ваш тайный «друг». С того разговора, когда отец описал предстоящую вам жизнь день за днем, год за годом – еще не прожитую, но прочтенную им, как с листа… С того мига, когда вы впервые пожелали сбросить с пюпитра нотную тетрадь, сыграть нечто невообразимо иное. Потому что вам много раз повторяли: вы – женщина, рожденная быть половиной мужчине, рожденная рожать, какое бы воспитание и образование вы ни получили. И какому-нибудь полоумному фиону не оставили даже проклятого права похитить вас – обручение с милым Ферришем отменило и эту возможность. Ни капли безумия. Никакой ереси.
Я слушала историю своей жизни, глядя в черный зев нерастопленного камина. Как сонная июльская вода, я впускала слова Герцога без плеска, без сопротивления. Каждое падало серым блестящим камешком, до самого дна, не раня этой воды, не бередя ее.
– Этот замок – самостоятельная и довольно старая вселенная. Гнездо исчезнувших дерри… В свое время вы многое о нем увидите и услышите. Пока же вам нужно знать лишь то, что замок этот – совершенно особая и очень мало кому известная школа. Школа Масти Канатоходцев.
Герцог неожиданно громко и как-то слишком звонко выкрикнул последние слова. И тут же в звездах фейерверка вспыхнула перед глазами картинка: несущиеся по лазурному небу облака, высь, перечеркнутая серебряной струной каната, и на нем – человечек в черном трико. Хрупкий хозяин высоты и равновесия. Всегда в одном дыхании от падения. Герцог учит этому?
– Да, фиона, – подтвердил Герцог, и опасная, столь памятная мне мечтательность напитала воздух. – Я учу ходить по лезвию ножа, по виолончельной струне и горящей воде. Я также учу укрощать драконов, дружить с тиграми и ворковать с гарпиями. Я, кроме того, даю рецепты трансмутации свинца в золото, охры в аквамарин и сотворения эликсира непреходящей любви.
С трудом преодолевая немоту, я по слогам выжала из себя вопросы:
– Вы что же – алхимик-чернокнижник? Или содержите бродячий цирк?
В гробовой тишине затактом дважды успело стукнуть сердце, после чего Герцог, вцепившись в подлокотники и откинувшись на спинку кресла, захохотал, и этот смех немедленно заплел и меня в свои тенета. Царственное эхо замковых стен многократно повторило наши причитания и всхлипы – и доложило о нашем веселье другим обитателям дома; вскоре я расслышала робкие голоса в дверях:
– Медар Герцог! Герцог, а нам можно?
Мы замерли, уставившись друг на друга, – но лишь для того, чтобы захохотать еще громче.
Задыхаясь и утирая слезы, я, в конце концов, начала успокаиваться – и тут же поняла, что отлив оставил меня на полосе прибоя одну: Герцог смотрел на меня теперь почти серьезно. Все еще в пене и соли живого моря смеха, я, шальная и нездешняя, рвано вздохнула и огляделась. Меня окружало с полдюжины не знакомых мне мужчин и женщин – завораживающе разных, юных и взрослых, со взорами дерзкими и застенчивыми, рожденных на севере и юге. Все они были облачены в такие же темно-синие свободные туники, как моя.
– Словно искупались, меда Ирма, верно? А теперь знакомьтесь – ваши собратья по… – и он снова фыркнул от смеха, – бродячему цирку.
Глава 9
Меня разглядывали, оглаживали, оценивали – прямо, не таясь, – и я хмелела от беззащитности, от того, что доверяю этим глазам. Доверяю им с первого взгляда. Молчание плескалось меж нами, бессловесное, безветренное, пока Герцог не насладился им вдоволь:
– Друзья мои, прошу беречь и открываться – фиона нола Ирма, к нашим и своим услугам… Или медаИрма? – Острие взгляда вперилось мне в висок, но испытание уже показалось мне бесцельным. Мы оба это знали.
– Меда, фион герцог. Меда. – Я слышала свой голос, я почти сразу узнавала его.
– Превосходно. – Кружевная манжета Герцога очертила незримую петлю – она заключила в себя эти прекрасные новые лица, эти сияющие очи. – Меда Амана. – (Серые-томные-огромные-влажные. ) – Медар Мелн. (Синие-дерзкие-озорные. ) – Меда Йамира. (Угольно-черные-бархатные-горячие, ох какие горячие. ) – Меда Алис. (Орехово-карие-мягкие, почти детские. ) —… Рид, кто это? Как я могла сразу не заметить его! Это же… – Медар Деррис, дорогая Ирма, ваш коварный похититель, прошу хотя бы жаловать, Рид с ней, с любовью.
Герцог не скрывал наслаждения сценой, а я вперилась в эти непроглядные глаза цвета вишни-паданки, а они в ответ прожгли насквозь мои. Деррис!.. Смятенные сумерки, ваймейнский говор, стук копыт, мои слезы, платок – все это вихрем пронеслось между нами, перемешиваясь, напиталось красками и тут же поблекло. И словно тугая, цепкая паутина, соткалась между мной и этим человеком странная, пугающая связь, без имени, без цели. Губы Герцога не шевельнулись, но готова поклясться – я услышала, как он шепчет: «Время настало, Деррис».
– Меда Ирма! – Наваждение развеялось, как странный сон. Распахнулась дверь, и через залу к нам поспешил красавец Дерейн, чтобы еще раз спасти меня. Я едва не бросилась ему навстречу.
– Дерейн, милый Дерейн, здравствуйте! Как я рада видеть вас снова! – И столько приветственной силы влилось в эти слова, что все улыбнулись, и даже Герцог вскинул брови: