— Пойдемте, Иван, — потянул я Никифорова за собой в соседнюю затемненную комнату. В полумраке ярко светились красные и зеленые индикаторы работающих приборов, голубела шкала большого излучателя и прыгали светящиеся стрелки на кварцевых часах.
Я посадил Ренату на металлическую пластинку, закрыл экранирующую сетку, соединил излучатель с автогипнотизером и часами. Тонкий, еле заметный луч света из излучателя постепенно двигался вдоль спины мышки к ее голове и затем, когда на экране электроэнцефалоскопа появилась линия с характерным пиком — «пиком», застыл в одной точке. Мышка сидела неподвижно. Как всегда, через шесть с половиной минут альфа-ритм мозга вошел в резонанс с ритмом часов и пик на экране начал пульсировать. Через пятнадцать минут я убрал излучатель. Пик на экране продолжал вздрагивать. Рената дергала черным носиком. Пик пульсировал. Я спросил Никифорова:
— Ну, как вам это нравится? Вы поняли смысл работы?
Иван ответил довольно неопределенно:
— Интересно. А вот насчет смысла… Гм! Нужно подумать….
— Что вам думать? — не понял я. — Теперь думать поздно. Вы уже согласились работать у нас.
— Я не об этом, — прервал он меня. — Нужно подумать над смыслом работы. Очень интересно! — снова повторил он.
Нет, он положительно нравился мне. Это Гитлер не любил, когда солдаты думали. Мне нравились мыслящие сотрудники. Хорошо, если он будет думать о работе. И таким образом быстрее войдет в курс дела, быстрее будут получены необходимые результаты. Конечно, если все будет в порядке, если все пойдет так, как нужно…
Пик на энцефалоскопе пульсировал с такой же амплитудой, как и десять минут назад, когда начались колебания. Счетчик щелкал, отсчитывая колебания. Зазвенел звонок сигнализатора.
Я включил свет и показал Никифорову запись энцефалограммы и отсчет с кварцевых часов.
— Плюс-минус ноль секунд. Безошибочно.
— Да, хорошо, — согласился Иван. — А зачем все это?
— Как зачем? — я искренне удивился. — Вы хотите знать смысл работы? Попробуйте пофантазировать сами: ритм мозга — ритм часов… Вам это что-нибудь говорит? И уж если у этой жалкой мышки…
Я показал рукой в сторону металлической пластины, где находилась Рената, и осекся… На широком черном чугунном листе лежало крошечное белое тельце моей любимицы. Я с криком бросился к ней. В чем дело? Какая ужасная нелепость!
— Маус, маус, ком хераус! — вдруг пропел Никифоров и тихонько, боком-боком вышел из комнаты.
Я рассеянно посмотрел ему вслед. Он медленно шел по коридору и вдруг, как бы сорвавшись с места, побежал к выходу.
— Господин Никифоров! Иван! Иван!
— Маус, маус, ком хераус! — донеслось до меня…
Профессор ехал в своей машине почти рядом со мной, изредка открывал дверцу, жестом приглашая сесть в автомобиль. Без шапки и пальто я бежал по улице. Дул холодный ветер, раздувал полы моего старенького пиджака. Я так и не успел купить себе новый костюм. Куда я бежал?
А черт его знает. Куда-то бежал и все. На ходу сунул руки в карманы. Попалась пачка денег.
Я вытащил ее из кармана и швырнул в сторону профессорской машины. Машина сразу остановилась, и Шиндхельм бросился вдогонку за этими цветными бумажками. Не знаю, собрал он их все или нет, но через несколько минут машина снова догнала меня. Я показал профессору кукиш. Он не понял:
— Что вы?
— Накося, выкуси! — крикнул я по-русски.
— Господин Никифоров! Иван! Вернитесь!
Я не отвечал. «Опель» обогнал меня и остановился чуть впереди. Профессор пулей вылетел из машины. Он открыл дверцу и без лишних слов втолкнул меня в автомобиль. Я упал на сиденье и несколько минут лежал, тяжело дыша. С непривычки. Давно я уже так не бегал! Потом сообразил, что он меня может сейчас отвезти в свою лабораторию, положить на чугунную плиту, опутать проводами, а потом со злорадством ожидать, когда на экране большого прибора зеленая линия замрет и выпрямится…
— Ах ты, гад! — прошипел я и на ходу выскочил из машины…
…Очнулся я уже в лечебнице. Маленькая белая палата. Одна кровать. Полузанавешенные окна.
Этакое кругом чистоплюйство. Дорогая, видно, лечебница. Как я их надул! Пусть лечат. Пусть! А платить будет Пушкин.
Потом пришла сестра, сделала мне укол и снова укатилась. Я лежал, смотрел в потолок. Начал обдумывать план побега. Самое главное — это раздобыть одежду. А остальное приложится.
Одно я уже решил твердо — профессор меня больше не увидит. Я ему не белая мышь. «Маус, маус, ком хераус!» Видали? Как говорит поэт, «лучше уж от водки умереть…», и все такое.
Через несколько минут после ухода сестры появился профессор.
Видно, она ему сказала, что я очнулся. Профессор сел на стул около койки, взял мою руку, пощупал пульс, потрогал голову, посмотрел на доску, где записывалась моя температура. Потом спросил.
— Ну, как чувствуете себя, Иван?
Я молчал, с неприязнью разглядывая его.
— Теперь уже все в порядке, — продолжал он. — А было очень плохо. Воспаление легких. Фрау Гросс просидела около вас два дня. И еще двое суток дежурила вот эта милая девушка.
Он показал на заглянувшую в комнату молодую сестру. Она улыбалась. Я мельком взглянул на профессора. Он тоже улыбался.
Прямо цвел. Блестел, как медный пятак.
— Знаете, Иван, почему погибла Рената? — спросил он.
— Не знаю никакой Ренаты и знать не хочу.
Он рассмеялся.
— Рената — это белая мышь, которая погибла во время опыта. Так вы знаете, почему она погибла?
— И знать не хочу, — повторил я упрямо.
— Я виноват в этом. Какая глупая случайность. Я забыл выключить ток, и экранирующая сетка над металлической плитой оказалась под напряжением.
Час от часу не легче! — подумалось мне. — Одно дело — умереть во имя науки, черт возьми! И совсем другой коленкор, если тебя шлепнет током, как какого-нибудь бандита на электрическом стуле. И все по милости этакого рассеянного болвана. А теперь он счастливо смеется. Потом, когда мои останки выкинут на помойку, он через несколько дней счастливо заржет: «Эврика! Нашел! Этот тип умер от того, что я забыл вынуть из его черепа нержавеющий скальпель! Какая рассеянность! Надо быть в следующий раз внимательнее. Так-то!»
— Нет, вы подумайте, Иван! Какая глупая случайность! — снова донеслось до меня.
Я отвернулся к стене. Профессор еще раз что-то говорил, но я вдруг уснул. Проснулся почти через сутки. В палате было очень светло. Светило солнце, небо было голубое — явление не частое в ноябре. Стало как-то хорошо, спокойно. Даже профессор с его мозговыми извилинами перестал меня волновать, и все такое. А он, профессор, тут как тут.
— Ну, как дела, Иван? Вы, кажется, поправляетесь. Температура почти нормальная. Но полежать еще придется. Все-таки воспаление легких — не шутка, да и ударились вы сильно, ведь машина шла быстро. Нужно полежать. А потом начнем опыты.
Я опять представил себя в новом костюме, белоснежной рубашке, с сигарой, хорошей сигарой, за рулем машины, хотя бы «Опеля», как у профессора. И промолчал. Да еще начал себя убеждать, что такие случайности, как с той белой мышью, бывают везде. Волков бояться — в лес не ходить! И все такое!
Вот вам пример, что делают деньги с человеком!
Только вчера я готов был раздавить этого мышиного профессора.
А сегодня… Сегодня опять сам лезу под нож. Опять продаюсь. Вот тебе и ушел. И от бабушки ушел и от дедушки ушел…
А лиса, то бишь господин профессор, меня — Ам! — и съела.
Опыты мы начали через семь дней после выздоровления Никифорова. Неделю я дал ему отдохнуть и немного привыкнуть к своему положению. Он осваивался с лабораторией, наблюдал за опытами с белыми мышами и шимпанзе. Опыты с животными проходили блестяще, и Иван в конце концов успокоился. Для большего эффекта я сам сел в кресло и показал Никифорову, как снимают электроэнцефалограмму. Альфа-ритм великолепно выделялся на линии записи всплесками одинаковой амплитуды и имел классическую частоту 10 герц.