Нижняя часть его тела была облачена в мешковатые штаны из темного материала, которого раньше он никогда в жизни не видел, и, как и прежде, ноги были босые. Самым странным и необычным в этом сне было следующее: после первых трех снов он просыпался вымокший в чем-то, весьма похожем на морскую воду, теперь же кожа его была лишь чуть влажной. Тогда Фарлоу начал рассуждать о том, что его переживания во время сна имеют физическую, рациональную основу, и отсюда он заключил, что солнце, под которым лежала его другая личность, и высушило его.
На этой стадии он все еще пытался разумно объяснить свои кошмары, и одна мелочь, очень сильно занимала его — каким образом одна деталь из мира его сна может переходить в реальную жизнь, а другая нет. Он имел в виду, конечно же, воду на коже, которую легко можно было заметить при пробуждении, и в то же время просыпался он при этом в своей пижаме. Ведь если вещества переносились из сна в другое измерение по одному и тому же закону, то тогда, теоретически, он все равно должен был очнуться в рубахе и штанах старинного покроя.
На этом этапе его аналитический ум претерпел существенные изменения, и появился еще один вопрос: что происходило с его пижамой и где вообще она была в то время, когда он лежал на берегу? Или же существовало одновременно две личности в разных плоскостях? Но, к великому сожалению Фарлоу, все эти рассуждения неумолимо сталкивались с железным барьером логических правил, и правила эти терпели крах всякий раз, как только он пытался применить их к данным обстоятельствам — будь то мир сна или мир реальности. Граница между двумя мирами постепенно стала весьма размытой.
К тому моменту как Фарлоу решил наконец посвятить меня в свою тайну, все это продолжалось уже несколько месяцев. Он всегда был худощавым и нервным человеком, а происшествия последних недель добавили к его внешности еще и темные круги под глазами, и теперь он выглядел особенно изможденным и в то же время психически взвинченным как никогда. После нескольких вечеров полусвязных намеков и недомолвок, он, наконец-то, начал изливаться передо мной, и тогда уж его было не остановить. Мысли его прорывались наружу, подобно пару из кипящего котла.
Больше всего Фарлоу боялся, что я приму его за ненормального, но после нескольких вечеров бесед и расспросов я рассеял его опасения на этот счет. Если когда-то и существовал абсолютно здоровый в психическом отношении человек, так это был, несомненно, именно он. За несколько встреч Фарлоу рассказал мне первые полдюжины своих снов, которые привели его к песчаному берегу. Там было тепло и спокойно; он лежал на горячем песке, а так как теперь все сны начинались с того, что он уже находился на пляже, то никаких физических неудобств это ему не доставляло, чем он и был очень доволен.
До сих пор, как ему казалось (хоть он и не всегда сверялся с часами), сон длился для него около трех часов, хотя в настоящем мире это время всегда равнялось десяти минутам. До поры до времени он не видел в этом какого-то особого смысла, но сделал одно интересное замечание: если бы первый сон начался с более раннего момента, например, с того, что он плывет еще далеко в море, за несколько миль от берега, то он не успел бы выбраться на сушу за три часа, отпущенных ему сном, и при таких условиях непременно бы утонул. Я не понимал, как он смог прийти к подобному выводу, и решил, что настала пора отвлечь его внимание от этих мрачных рассуждений. Но хотя я говорил искренне и, как мне казалось, убедительно и по существу дела, он вздохнул и сразу же напрочь отмел те мои доводы. Он был просто уверен в том, что это могло произойти, и никакие слова не могли его разубедить.
Тогда я спросил Фарлоу. не считает ли он, что после его возвращения в наш мир в кровати был бы обнаружен утопленник, и он совершенно спокойно ответил мне, что это было бы именно так. Это глубоко поразило меня и побудило расспросить его еще кое о чем. По его рассказам выходило, что его физическое тело отсутствует в комнате во время таких сновидений, и я предложил ему подежурить в спальне, если это принесет какую-нибудь пользу. Но он сразу же отверг мое предложение, не давая при этом никаких объяснений и как-то странно посмотрев на меня. Я подумал, что он боялся любого постороннего вмешательства, даже идущего из добрых побуждений, так как оно могло усложнить его «возвращение» в наш мир.
Я не стал настаивать, потому что ясно видел, насколько серьезный оборот начало принимать это дело. На следующий вечер я снова пришел к Фарлоу. Он выглядел более спокойным и рассуждал вполне разумно. Эту ночь он спал без сновидений. Через несколько дней мы продолжили наши беседы. Теперь его сны начинались с того, что он лежит на берегу уже достаточно отдохнувший, и солнце даже успело высушить ею одежду. Песчаный берег простирался на несколько миль, и, хотя никаких сколько-нибудь значимых ориентиров в пределах видимости не было, Фарлоу не покидало ощущение, что он находится на Востоке, причем в какие-то давние времена. Раз за разом солнце поднималось все выше, туман рассеивался, волны лениво выползали на белый раскаленный песок, и постепенно на востоке, вдалеке, на самом горизонте, сквозь туман стали проглядывать шпили какого-то города.
В течение всей серии снов Фарлоу не знал, ни кем он является, ни как очутился в море и что делал на берегу. Одет он был всегда в льняную рубаху и темные штаны, а просыпался неизменно сухой и в пижаме. Кроме того, каждый раз появлялось одно и то же соотношение времени во сне и в реальности — три часа и десять минут.
Страх перед сном еще не появился в нем, и сны являлись примерно одни раз в неделю, хотя иногда бывало и по два раза, и по развитию событий каждый последующий сон заходил чуть дальше предыдущего. Обычно эти видения посещали его тогда, когда он был сильно утомлен, во всяком случае в такие дни ему казалось, что преграды реальности разбиваются быстрее. Приятель-врач был по-прежнему не в состоянии чем-либо ему помочь. Тогда-то Фарлоу и решил захватить с собой в реальный мир что-нибудь с берега из мира сна, если только физически это окажется возможным. Он поведал мне об этом намерении как-то вечером, когда мы, по своему обыкновению, сидели в его кабинете после сытного ужина. Я отметил про себя, что такое признание стоило ему немалых усилий.
Когда мы увиделись в следующий раз, то первое, о чем я спросил его, едва находя нужные слова, было — удалось ли ему это сделать? Он ответил не сразу, одарив меня долгим пристальным взглядом. Глаза Фарлоу показались мне глубочайшими пещерами, в которых таилось какое-то страшное знание. Немного помедлив, он утвердительно кивнул. Потом резко встал и подошел к письменному столу. Отперев ящик стола, Фарлоу вынул оттуда какой-то предмет, завернутый в белую тряпку, и положил его на столик передо мной.
— Посмотрите вот на это, — сказал он. — Не волнуйтесь, здесь нет ничего страшного.
Должен признаться, что рука моя сильно дрожала, пока я разворачивал этот предмет. Возможно также, что когда я увидел его, то вид у меня был разочарованный или непонимающий, но Фарлоу сидел неподвижно, совершенно спокойный, и мрачно улыбался. Передо мной лежал небольшой красноватый камень около шести дюймов в длину, трех в ширину и весом где-то около двух фунтов. Я ничего не понимал.
— Не хотите ли вы сказать, что принесли это из своего сна? — спросил я. Ничего более банального я высказать не мог, но удивление мое возросло еще больше, когда мой приятель ответил:
— Да. Именно это я и хочу сказать.
На сей раз я не мог придумать никакого ответа, который не казался бы идиотским и не ставил под сомнение его нормальность, поэтому я повертел камень в руках и добавил:
— Вы давали его кому-нибудь посмотреть?
Фарлоу снова кивнул.
— Смитерсу. Это один из лучших наших геологов. Он был очень заинтересован и сильно удивлен, сообщив мне, что камень этот — времен Иисуса Христа. Но он никак не мог понять, почему с того времени в нем не произошло процесса эрозии.
Мы долго глядели друг на друга. Потом я взял стакан и Фарлоу налил в него довольно крепкую смесь виски с содовой. Мне нечего было ему сказать.