Разглядев лицо, он возвращался разочарованный и вновь садился на ящик. Я спрашивала его:
«Кто это был, дядя Соломон?»
«Я думал, что это некто».
«Но это и был некто».
«Да, но некто чужой».
«А кто же некто твой?»
«Друг».
«И как зовут друга?»
«Элимелех».
«И он должен явиться к тебе из моря?»
«Он может явиться даже из моря».
Глубокая печаль слышалась в голосе дяди, и он вглядывался в темную шумящую морскую даль. А некто чужой уже был поглощен теменью, шел вдоль кромки воды, освещая себе путь маленьким карманным фонариком. Тонкий лучик качался и уходил все дальше, пока не становился подобным дальней звезде, мерцающей и исчезающей во мраке ночи. Дядя следил за этой светящейся точкой, как за исчезающей во мгле надеждой.
Мы продолжали молча следить за движением волн. Вдали, где небо сливалось с морем, волны исходили пеной, вздымались и чудилось ржанье рыцарской конницы, несущейся на нас. Но с приближением к берегу их пафос постепенно иссякал, слабел, сглаживался. Дядя Соломон глубоко вздыхал, и это явно было связано с другом его, Элимелехом, который должен явиться к нему из моря.
«Дядя Соломон, когда же придет к тебе твой друг Элимелех?»
«Кто знает, детка».
«Ты его любишь?»
«Очень».
«И он тебя любит?»
«Очень».
«Так почему же он не приходит?»
«Кто знает, детка, кто знает».
Дядя снимал одну из своих сандалий, наполнял песком, опрокидывал и следил за струйкой, текущей и сливающейся с прибережным песком. И печальная нездешняя улыбка блуждала на его губах, словно бы все, что занимало и мучило его днем, в этих сумерках оборачивалось никчемностью, пустотой. И он снова вздыхал, и я понимала, что мы пришли на берег Тель-Авива, чтобы дожидаться Элимелеха. И я старалась рассеять печаль дяди, и я говорила ему:
«Элимелех обязательно вернется издалека. Быть может, из Индии?»
«Может, из Индии».
«Что он там делает, в Индии, дядя Соломон?»
«Он там – принц. Он вырезает по дереву, лепит из глины, отливает из бронзы, вытесывает из мрамора или розового камня, чеканит по меди, пишет прекрасные тексты на бумаге».
«И у него есть принцесса?»
«М-м-м… Есть».
«И как ее зовут?»
«М-м-м… Зовут ее Эвелия – Скорбящая».
«Это что, индусское имя».
«Нет. Это вымышленное имя».
«Дядя Соломон, ты рассказываешь мне байки. Чего это вдруг у тебя есть друг – индусский принц?»
«Быть может, он и не индусский, но, несомненно – принц».
Смотрит дядя на темные скалы, торчащие из вод, как древние окаменевшие морские существа. Сердце мое просто разрывается от этой неотступной печали на лице дяди, и я пытаюсь его развеселить. Я беру его за руку и бегу вдоль кромки вод, разыскивая морских рачков, которых приносят волны, оставляя их на отмели, и они запираются в своих панцирях, пока очередной пенистый набег волн не покроет их водой и пеной, и они пробуждаются к жизни и выползают наружу. Мы следим за этой игрой волн с рачками и смеемся.
Смех смягчает черты лица дяди. Он ведет меня в магазинчик и покупает мне йогурт.
В общем-то, йогурт я не любила, но дядя Соломон говорил:
«Ешь, детка, это ведь йогурт особый. Его производит компания «Тнува». Ты понимаешь, «Тнува»!»
Для него это звучало не менее свято, чем упоминание о пропавшем друге.
«Тнува» была оригинальной израильской компанией по сбыту молочных продуктов, и она вызывала у дяди особую гордость.
«Я проглочу этот йогурт, дядя Соломон, только при условии, что ты мне расскажешь о своем друге. Только правду, а не всякие сочиненные тобой байки».
«Он был праведником, детка, аскетом, истязающим плоть, всю жизнь был одинок и чурался всех удовольствий этого мира. А почему? Потому что в нем еще одна дополнительная душа, предназначенная для великих дел. Праведник Элимелех всю свою жизнь был подавлен, удручен, измучен. Ибо не знал, почему Бог удостоил его этой душой, которой он считал себя недостойным. И потому решил стать отшельником, день и ночь поститься и пребывать в молитве…»
«Дядя Соломон, я не понимаю. Что это вдруг он праведник? Лучше бы уже индусский принц».
«Нет. Он – праведник. И он всеми силами пытался познать, для какой цели ему дана эта вторая, а быть может, и первая – душа, и почему он ее удостоился. Долгие годы он прожил так, и единственной его радостью было – одиночество».