— Я тебе, Жорин, так шкажу. В человеке, Жорин, вще должно быть прекрашно. И душа, понимаешь, и мышли, и обмундирование. Ошобенно, ежли человек этот шлужит палачом: ш него — ошобый шпрош. Вот иж тебя, Жорин, палач хороший получилщя. Такая вот дишпожиция!
Кивнул поощрительно (так держать!), взял откуда-то вяленую тараньку и заколотил ею о золоченую раму.
А слева и справа от него, вытесняя поэтов и драматургов, на портретах проклевывались совсем не поэтические физиономии: Вольдемар Мышонкин, депутат Гайдышев, переводчик сонетов Аполлинарий… Вот на месте Федора Достоевского образовался Администратор с каким-то странным — обожженным, что ли? — лицом. Он кинул Зорину обреченно:
— Все-таки вы убили его, этого художника! А ведь он был молод и так талантлив…
Зорин за своим столом застыл и скукожился. Потому что с портретов на него взирали повесившийся однокурсник Игорь Анисимов, лесной царь Сан Сеич, изверившийся детдомовец Фабиан… А вон в соседней раме проявилась женщина с гордо посаженной головой и лицом нефритовой богини. Бросила, глядя мимо:
— Нет, не тебя! Это совсем другого человека я любила и пыталась уберечь. А его подменили такой вот игуаной!
Портреты оживали. Они улыбались, грозили, подмигивали. Кто-то кричал негодующе, кто-то заговорщицки нашептывал, кто-то молчал, отвернувшись. Но вот в самой ближней раме, сменив многомудрого баснописца Крылова, возник не человек, а корабль.
Зорин вздрогнул. Гармоничные линии, плавные обводы… Ну, конечно! Это же то нерожденное судно, которое так мечтал создать старший конструктор и Шкипер Денис Зорин!
Корабль ожил и начал приближаться, разрезая гордым форштевнем вскипающую пеной стихию. В чинный конференц-зал ворвались грохот перекатывающихся валов и порывы яростного норд-норд-оста.
На палубе, на самом баке стояли два человека. Военный с погонами капитана первого ранга и какой-то штатский чмошник, лысый и низкорослый. На лацкане пиджака, выбившегося из-под раздерганного ветром плаща, золотился маленький лауреатский значок.
Мужчина был Зорину незнаком. Зато знакомым — до пятнышка на плече, до дырки в левом кармане, в которую вечно проваливалась мелочь, — оказался этот бесформенный плащ. Зорина передернуло. Так вот кто таскает теперь мою хламиду! И корабль, мной задуманный, тоже, стало быть, он сотворил? А сейчас, надо полагать, вышел на испытания? Да чтоб ты на дно пошел со своим корытом, ворюга проклятый! Согласно закону Авогадро!
Ветер с моря нарастал. Он летел над притихшими городами, врывался в спокойную, размеренную жизнь и ломал ее налаженный ход, сметал все ненужное, наносное, пустое. Вот он подхватил с редакторского стола страницы компьютерного набора с какими-то необязательными, пустопорожними текстами. Вот завертел и забросил черт знает куда легкие листочки акций, анкет, пухлые папки томительного делопроизводства…
Остервенелый норд-норд-ост пробирал насквозь, он нес с собой мириады соленых брызг и песок, поднятый с далеких пляжей и золотистых отмелей. Шквальные порывы пахли водорослями и йодом, будили смутные воспоминания о чем-то забытом. А сердце билось все беспокойней, торопясь и захлебываясь.
И когда оно совсем захлебнулось, родилась боль. Она казалась вязкой и горячей, она разрасталась, как разгорается большой огонь из оброненного уголька. И пламя выплеснулось на все плечо, обожгло левую лопатку…
С белым, неживым лицом Зорин завалился набок и рухнул на холодные доски сцены. Народ в зале повскакивал с мест, завертелся в бестолковой и бесполезной суете.
Когда «скорая», завывая сиреной, неслась по улицам, Зорин откуда-то знал: ему уже не проводить планерок, не валять по ковру Венерку, не распивать бутылочку со славным старикашкой Пифагором, не направлять легионеров на защиту белой нации.
Тут рядом с ним образовался Фабиан. Отодвинул капельницу и присел на краешек носилок:
— Ну что, дорогой центрфорвард? Удалили вас с поля?
— Удалили, — тихим эхом откликнулся Зорин. — А за что?
— Точно не знаю, но думаю, за то, что не построили корабль. Корабли должны строиться, а умельцев, знаете ли, немного. Но вы все же молодец: отказались от счастливого номера, от столь всеохватной халявы! На такое, знаете ли, мало кто решится! Ну да, впрочем, теперь это неважно. Дальше матч пойдет уже без нас с вами. Хотя и это тоже — неважно.
— Почему — неважно?
— А потому, что все это — сплошное фуфло: и матч, и счет в нем, и наш с вами Сатана, которого на деле-то и нету!