Был ещё один раз, позже. И он, увидев её тогда в толпе гостей на свадьбе младшего Костиного брата, не узнал даже – большой толстый сильно беременный колобок. И только кто-то из толпы толкнул его в бок – гляди-ка, Алёна. Он тогда, помнится, порадовался, что не связался с ней когда-то раньше – не любил он толстых баб. Сам был худой и жену выбрал подтянутую, стройную, не посмотрел, что она его на два года старше и уже с дитём. Зато тонкая, как тростинка, да в хозяйстве, как бульдог – за что возьмётся, всё вытянет. Злая немного, но кто ж без недостатков.
И вот теперь увидел снова, на дне рождения тети Кати. Ей в эту весну стукнуло семьдесят, кругом цвела сирень и бульдонеш, пахло одуряющее, и вся многочисленная родня приезжала к ней по очереди чуть не целую неделю, все поздравляли и уезжали, кто-то оставался на день-другой. Суета, карусель, шум, толкотня…
Он, Кацо, тоже заехал в обеденный перерыв поздравить. Мать ему что-то завернула в качестве подарка, он даже не взглянул. И тут вновь увидел её, Алёну. И снова не признал. А когда вспомнил, всплыла, как выстрелила, та строчка «…Ваш рот – сплошное целованье!».
Кацо думал о том, что она не так уж плохо выглядит для своих лет. И даже постройнее его когда-то тоненькой жены, которая в последние годы как-то расплылась, став похожей на копну.
А парнишка, что обнимал Алёну за плечи, обернулся на детский крик. К ним бежали двое мальчишек одного роста и, похоже, одного возраста. Близнецы, что ли? Они неслись с воплями «Мама! Мама! А он… Это не правда! Это не я!» прямо на неё. Парень прикрыл собой женщину, расставив руки, и громко приказал:
- А ну тихо! Не бежать! А то маму с ног собьёте! Не орать! Нечего сваливать друг на друга.
Стоявший рядом Костик спросил:
- Помнишь её, Кацо? Это ж Алёнка, сеструха моя. Представляешь, ещё одного ждут! Вот чудаки, троих им мало!
Кацо шокировано замер. Сколько же ей лет? Он стал нервно считать и пересчитывать, и всё сбивался и сбивался. Получалось что-то после сорока. Сорок два или сорок три. И беременная. А у него своих так не появилось. Зато внук уже есть, Ленкина дочка родила гада два назад.
И тут наконец он вспомнил то слово, которого так не доставало строчке: «…ваш нежный рот – сплошное целованье!» Да, нежный. Она его считала нежным. Какая глупость!
Ленка так не считала. Да и первая жена, Ирка, всё упрекала, что он мало любит её, из-за того и развелись, хорошо, детей не успели норожать. А Ленка уже и не стала. «Старая я. И дочка вон тебе, сразу готовая. Да и попробуй, прокорми их сейчас». Он и не возражал сначала – все эти ночи без сна, пеленки, памперсы не были его мечтой. А потом…
Ленкина дочка, конечно, была уже готовая - никаких тебе токсикозов, капризов беременной бабы, пелёнок; детский сад и почти сразу – школа, редко болела и как-то не напрягала. Но только не его она. И хоть девчонка никогда не раздражала его, а он её не обижал, не чувствовал он в ней своего продолжениея, не воспринимал своей, не видел в ней наследницы всего, что нажили и построили его родители, дед с бабкой…
Всё чаще он задумывался об этом, всё чаще замыкался от того, что не видел выхода из этого узкого, как ход крота, коридора жизни: тяжелая работа без смысла, опостылевшая брюзжащая жена, чужой ребенок.
А Алёнка своему мужу вон, троих сыновей нарожала, троих наследников. И ещё одного, наверное, родит. И как будто её и не волнует, старая она или нет, прокормят они ещё одного или не прокормят.
Высокий парень заговорил с таким же лохматым высоким мужиком. Отец, наверное, вон как похожи. Алёнкин муж, значит. А мог бы этот пацан на него так же походить, а значит, и на деда, Старика Кацо…
И почему-то так ярко представилось, будто кадры из фильма, как всё это могло бы происходить во дворе его дома, того, что так долго строили его родители. Старший сын обнял бы Алёну за плечи и воспитывал бы близнецов, а те также шумели бы, что-то доказывая. Из окна выглянул бы довольный, улыбающийся отец, Старик Кацо. И так похожи они могли бы быть со старшим внуком, и так радовался бы он этому детскому шуму, и внукам был бы рад. Внукам… Внезапно больно закололо за грудиной и перехватило дыхание.
Кацо передохнул боль раз, другой, снова посмотрел в ту сторону, где стояла его несостоявшаяся семья. Это его могла бы целовать Алёна, ему рожать сыновей и ему петь песни под гитару, пускай бы и глупые романсы...
Какой же он дурак!
«…Ваш нежный рот – сплошное целованье!»
Конец