4. Начинающий литератор-социалист
Родной дом встретил Джека печальным известием: умер отчим Джон Лондон. Джек был весьма опечален его смертью, — тот хорошо относился к пасынку, их связывала подлинная дружба. Теперь Джек остался единственной опорой матери и малыша, которого Флора взяла на воспитание, чтобы не чувствовать себя совсем одинокой. И снова та же забота — найти постоянную работу. Джек зарабатывает гроши, подстригая газоны в богатых поместьях или моя окна в особняках городской знати.
Зато свободного времени — хоть отбавляй, и он принимается писать новеллы и рассказы. Из путешествия на Клондайк он привез толстую тетрадь, заполненную наспех сделанными записями, и теперь она служит ему основным источником для работы. Джек настойчиво трудится над своими первыми «северными рассказами», так резко отличавшимися от всего того, что выбрасывали на журнальный и книжный рынок эпигоны романтизма и приверженцы «традиции жеманности», описывавшие героев слабых и изнеженных, далеких от реальной жизни и понятия не имеющих о том, что такое настоящий труд.
Он тратит последние гроши на почтовые марки, чтобы отослать свои рассказы в журналы. Но рукописи неизменно возвращаются обратно. Пришлось заложить велосипед и часы, а затем и пальто покойного отчима. Случайно узнав о том, что проводится конкурс на занятие должности почтальона, Джек пытает счастья и отлично выдерживает экзамен, но вакансий нет и не предвидится. Иногда рассказы возвращаются из редакций с припиской: «Интерес к Аляске совершенно пропал. К тому же столько написано об этом, что мы не думаем, что стоит приобретать ваш рассказ».
Джек недоумевает: сотни и тысячи людей по-прежнему устремляются на Клондайк, а журналы отказываются от рассказов, написанных очевидцем. Вероятно, все дело не в теме, а в том, как они написаны. Строка за строкой он вчитывается в опубликованные журналами рассказы, чтобы понять, чего же все-таки хотят редакторы от писателя. Он вновь берется за книги своих любимых авторов — Роберта Стивенсона и Редьярда Киплинга, пытается разгадать секрет успеха своего земляка Амброза Бирса. Талант Стивенсона-рассказчика вызывает его восхищение; он отдает должное музыкальности фразы Киплинга; у Бирса же он отмечает «блеск металлического интеллектуализма», который «взывает к уму, но отнюдь не к сердцу». Лондон стремился уловить своеобразие различных писателей, разобраться в общем состоянии современной ему англоязычной литературы. Потом он с горечью отметит в одном из писем, что судьба писателя в Соединенных Штатах Америки часто зависит от «невинной американской девушки, которая ни в коем случае не должна быть шокирована, ей нельзя предложить ничего более крепкого, чем пресное молочко».
Ведущие литературные ежемесячники того времени, по свидетельству критика Вана Вика Брукса, были заполнены «заурядными безликими сочинениями… выспренняя сентиментальность выдавалась за отображение действительной жизни». Сентиментальные романчики и рассказы и изысканное сладкогласие, благочинность и респектабельность героев и ситуаций казались многим американцам подлинным откровением. А ведь описываемые в таких произведениях ситуации не выходили за пределы того, например, уместно ли молодому человеку, путешествующему по железной дороге, знакомиться с леди в зале ожидания. Неудивительно, что полнокровные, преисполненные жизненных сил, грубоватые герои рассказов Джека Лондона на фоне такой литературы казались пришельцами из другого мира.
Резкое несоответствие между картинами подлинной жизни и их изображением на страницах многих американских журналов и книг в конце XIX — начале XX века отмечал Теодор Драйзер. Известный писатель и редактор Уильям Дин Хоуэллс прямо писал, что американские литераторы видели тогда свой долг в «изображении наиболее радостных сторон жизни, являющихся в то же самое время и наиболее американскими».
Выходящие в Сан-Франциско журналы всячески стремились подражать своим более респектабельным собратьям с восточного побережья США, которые в тот период задавали тон. А. Бирс, «строгий и педантичный законодатель литературного мира» западного побережья, как назвал его Ван Вик Брукс, характеризовал Сан-Франциско той поры как «райское местечко для невежд и оболтусов», как «исправительную колонию нравов».