Они совещались, стоя надо мной и не обращая больше на меня, беспомощную, как спеленатый младенец, никакого внимания.
— Стукни ее, Сергей, а я в люк опущу, — предложил Андрей Семенович.
— Я что, профессионал, что ли? — возмутился тот. — Думаешь, так это просто — человека мочкануть? Вот если бы в драке… — он призадумался, покусывая губу. — Или как Томку, когда очень надо и иного выхода нет. А с этой, — он глянул на меня как на неодушевленный предмет, — нет нужды. Давай, в люк ее. Я помогу. Развязать ее там некому. Смоет, как дерьмо в унитазе.
— Лучше бы все-таки… — сомневался Скопцов. — С гарантией, знаешь ли.
— Суббота! — рявкнул, зверея, Сергей. — Про бассейн ты сам говорил! Нет? Хорошо, давай молоток, — решился он. — Только грязь с пола ты смывать будешь!
У меня закружилась голова и сами собою зажмурились глаза.
— Ладно, открывай люк, — сдался Андрей Семенович.
Вот так. Приговорили они меня.
Сергей, чистюля, снял плащ, пиджак, бросил их в машину и, оставшись в надетой на рубашку шерстяной безрукавке, отошел в сторону, загремел там чем-то тяжелым, железным.
— Слушай! — осенило Скопцова. — У нас целые полиэтиленовые мешочки есть? Надеть пару ей на голову, завязать на шее веревкой — сама задохнется. Все будет ей лучше, чем тонуть…
— Нету у нас мешочков, — угрюмо отозвался Сергей. — Напяливай этот, которым свалил ее. И иди сюда, помоги, в самом деле.
— От этого толку мало, — Скопцов в сомнении поднял мешок, расправил его, осмотрел. — Целый. Ну, хоть крики глушить будет.
Я с трудом удержалась от стона, когда он надевал на мои голову и плечи этот мерзкий саван, до того стало больно от врезавшейся в кожу веревки.
Больно, больно, больно! Больно было, когда палачи меня тащили, больно было, когда опускали в люк, когда бросили на жесткий, холодный пол. Где-то наверху заскрежетала и с глухим стуком упала на место тяжелая крышка люка. Все стихло.
С десяток минут я провела в неподвижности, расслабляя нервы и прислушиваясь. Ни голосов, ни шагов, ни единого звука не доносилось сюда с поверхности. Надо думать, что и отсюда туда — тоже. Впрочем, кричать — последнее дело. В таком, как у меня, отчаянном положении крик — это верный путь к истерике. А она парализует волю и сжигает силы. О том, что безвыходных положений не бывает, любят говорить люди, которые в них никогда не попадали. Что, если попробовать пошевелиться? Выяснить пределы подвижности? Веревка на шее — от рук. Ноги же просто связаны в лодыжках и коленях.
Я попыталась согнуть ноги, оставляя при этом неподвижными руки. Получилось даже подтянуть колени к груди. Пользы от этого мало, вот разве лежать стало удобнее. Не помню, говорили ли бандиты, когда именно начнут спускать воду из бассейна? Воду!
Захотелось не просто кричать, а взвыть. Дать себе волю и забиться в истерике. Окунуться в этот кошмар, может, легче будет. А если найти в себе силы сесть, согнуться вперед, то обязательно задушусь натянувшейся веревкой. Веревкой от колбасы. Тьфу!
Где-то далеко-далеко, а, может, мешок на голове приглушает звуки, что-то утробно вздохнуло и зажурчало, слава богу, пока коротко. Интересно, каковы размеры моего каземата? Какая масса воды проходит через его сечение в единицу времени? Какова будет ее скорость? Умру я легко. Подхватит потоком, донесет до поворота, а там ударит о стенку. А не так уж и тихо здесь, оказывается. И не одиноко.
Я только сейчас, когда ощутила осторожное прикосновение к коже чуть выше запястья, поняла, что за звуки слышу вот уже около минуты. То ли поскрипывание, то ли попискивание. И шуршание.
Крысы!
Стыдно мне не было ни в тот момент, ни после, когда он вспоминался против воли. Было мерзостно.
Я завизжала. Лежа на боку, головой в мешке, почти в помойке, завизжала, не выдержала, почувствовав присутствие рядом этой пакости. И дернулась непроизвольно всем телом. Впившаяся в горло веревка задушила крик, и полыхнувшая с новой силой боль прекратила истерику.
Потом вместе с восстановившимся дыханием пришло необыкновенно острое ощущение своего бессилия. Кусать губы — вот все что я вольна была сейчас делать.
Через некоторое время я поняла, что крыс прибыло против прежнего. Они заметно смелели и вскоре бегали уже по всему моему беспомощному телу. А когда взбирались на голову, то топот лап по мешковине становился почти оглушающим. Но наибольшая их активность чувствовалась у запястий и вдоль спины. Судя по злобному писку, между ними вспыхивали короткие, отчаянные потасовки за место возле веревок. И они теребили их всем скопом изо всех сил. Крысы грызли веревки. Но я поняла, что они спасают меня. Я, несмотря на мурашки, бегающие по спине, уже была им почти рада и готова терпеть укусы их грязных зубов сколько угодно. Надежную казнь выдумали мои убийцы, но того, что здесь обитают вечно голодные крысы, бандиты не знали. А если знали, то не придавали этому значения. Веревки же, которыми я была связана, пропахли копченым мясом и пропитались жиром.
Вскоре я почувствовала, что веревки рвутся. Одна, другая… Совсем легко стало дышать. Я со стоном разогнула руки, онемевшими, затекшими пальцами растерла запястья. Сесть удалось не сразу, а заняться связанными ногами — много позже, только когда начала проходить боль в руках. Но первое, что я сделала, почувствовав, что мало-мальски владею пальцами, — сорвала с головы проклятый мешок и отбросила его в сторону. Крысы злобно и разочарованно пищали, но их беготне по моему телу теперь пришел конец. Я даже поблагодарила их, но только после того, как поднялась на ноги.
Люк, через который я сюда попала, найти не удалось. Крутясь по полу, избавляясь от веревок и вскриками распугивая крыс, я потеряла направление, в котором он был. Но какое это имело значение в сравнении с тем, что я опять распоряжаюсь своим телом и могу двигаться! После перенесенного это казалось почти свободой. А существование здесь крыс вселяло надежду на то, что вода не заливает тоннель полностью, и есть шанс уцелеть, даже если не удастся отсюда выбраться так быстро, как хотелось бы.
То, что пол тоннеля имеет небольшой уклон, я почувствовала сразу, как двинулась по нему. И двинулась, конечно, в сторону уклона, осторожно нащупывая дорогу ногами и скользя пальцами по шершавой стене. Не хватало еще рухнуть в какой-нибудь колодец! А уклон — это направление к Волге. Если не встретится на моем пути никакой дыры, ведущей наружу, добреду до водосброса, а там, хоть вплавь, но выберусь на вольный воздух. О потоке воды из бассейна мне и думать теперь не хотелось.
Вскоре я добралась до поворота, а за ним, через несколько десятков метров, забрезжил свет, показавшийся мне райским сиянием. Он исходил из короткого и узкого бокового отхода, заканчивавшегося решеткой, перекрывающей выход на поверхность. У меня от радости даже слезы на глаза навернулись. Не скажу, что с решеткой я справилась быстро, но в конце концов сдвинуть мне ее удалось. А когда глаза окончательно привыкли к свету, я выбралась на дорогу, прямо под колеса пустой, стоящей у бордюра машины, и положила решетку на место, представив себе ребенка, проваливающегося в бетонную яму и из нее — в тоннель, в мчащийся по нему к Волге водный поток.
Невероятно, но я даже почти не испачкалась. Уклон тоннеля не давал воде застаиваться лужами на полу, а ежесубботние промывки исключали скапливание там грязи. Саднило руки, особенно покусанные крысами запястья. Ими, во избежание неприятностей, следовало заняться всерьез и как можно скорее.
Медленно шагая, я вернулась на улицу, на которой оставила машину. При виде ее, блестящей стеклами под лучами скупого ноябрьского, но такого приветливого солнышка, мне наконец-то стало хорошо.
Но это состояние мгновенно улетучилось, когда я подошла ближе и увидела сидящего в моей машине человека. Готова поклясться, что запирала ее перед тем, как отправиться к воротам гаража спорткомплекса.
Глава 3
Небывалое дело, целых две рюмки коньяка позволил себе Павел Иванович, дожидаясь связи с Москвой. Нетерпение грызло его, как оголодавший пес грызет окаменевший от мороза мосол, и тревога не давала сидеть на месте — гоняла взад-вперед по кабинету, от окон к двери и обратно. Возле двери он слышал, как Любовь Андреевна разыскивает Василия, раз за разом запускает московский набор, переговаривается с незнакомыми людьми, задает им одинаковые вопросы. Подходя к окнам, он видел внизу в стороне здание электроподстанции, и сам собой в голове начинал звучать грубый мужской голос со странными, какими-то по-женски мягкими интонациями, сообщавший ему о теле Тамары, сожженном током высокого напряжения. Позавчера, в четверг, когда настоящие неприятности еще только начинались, Василий приказал ему звонить и докладывать о малейших изменениях ситуации, обещал быть легкодоступным — и вот, пожалуйста, теперь его невозможно найти…