Оба трансильванца молчали и даже не смотрели по сторонам. Только Федор Алексеевич что-то тихо мурлыкал себе под нос, так тихо, что невозможно было разобрать слов. На повороте он обернулся, словно хотел что-то сказать пассажирам, но его красивые губы так и не разомкнулись. Басманов вновь уставился на дорогу, а граф — в темную крышу автомобиля, чтобы начать считать редкие капли летнего дождя.
— Дождь в дорогу — это хорошо, — вдруг вырвалось у него, и Раду нервно хохотнул.
— А Питер всегда провожает гостей дождем, — усмехнулся Федор Алексеевич, смотря прямо на дорогу, и голос его урчал в унисон с мотором. — Всегда желает им доброго пути.
Граф усмехнулся:
— Признайтесь, Федор Алексеевич, что все же вы рады, что я уезжаю один. Что Светлана…
— Да-да, скатертью дорога! — перебил Басманов и воскликнул: — Провалить такой спектакль…
— Какой спектакль? Можете хоть раз говорить прямо, без намёков?
— Да какие уж намеки! Помилуйте! Прямее некуда! Знаете, как любил говаривать Антон Павлович: там же все написано! Неужели я вам мизансцены должен был прописать?! Смешно!
— Да, вы знатно повеселились, как погляжу, — зло выплюнул в спину водителя Фридрих.
— Да мне до безумия скучно среди этой непроглядной серости народных масс, будь вы неладны, Фридрих фон Крок! А теперь мне еще и горько, что чухонскую зря извел. Что, я со свечкой должен был стоять?
— Федор Алексеевич, попрошу вас…
Граф заметил, что Басманов сплюнул в сторону, затем запел, как ни в чем не бывало:
— Так хочется хоть раз, в последний раз поверить, не все ли мне равно, что сбудется потом; любви нельзя понять, любви нельзя измерить, ведь там, на дне души, как в омуте речном. Пусть эта глубь бездонная, пусть эта даль туманная сегодня нитью тонкою связала нас сама. Твои глаза зеленые, твои слова обманные…
Вдруг Раду перегнулся вперед и осторожно коснулся плеча княжеского секретаря. Басманов резко оборвал песню. Дальше они ехали молча, вдоль трамвайных путей, обгоняя извозчиков, пока впереди не замаячило желтое здание Витебского вокзала.
— Можете не провожать.
Граф сам отвязал чемоданы, сунул один в руку Раду, второй взял сам и уставился на сундук.
— Что это?
— Это для меня, — сказал оборотень, вспыхнув. — Я позову носильщика.
Носильщик нашёлся незамедлительно.
— Вы сообщите, когда приедете через сорок лет. Я вас встречу, — бросил Федор Алексеевич в спину трансильванцам, но ни один не обернулся.
В такт легким каплям дождя, вампир и оборотень шли между людей, обходя стороной экипажи, но лошади все равно ржали и рвали поводья из рук извозчиков. Раду на ходу сунул монету в руку мальчишки и взял газету, хотел было протянуть графу, но, заметив его каменное лицо, сунул себе за пазуху, одной рукой одернув полы голубого пальто.
Когда они зашли в здание вокзала, Раду непроизвольно поднял глаза к потолку, с которого свисали тусклые фонари, граф же по-прежнему считал шахматку у себя под ногами. Они вышли к платформам, отчего-то в унисон взглянули на круглый циферблат часов, а затем — друг другу в глаза.
— Ты мог бы попросить у князя остаться, — сказал граф глухо, но Раду промолчал и направился прямо к темной гусенице поезда.
Протяжно завыл паровоз, подобно охрипшему трансильванскому волку. Ударил колокол, словно зашедшееся в страхе девичье сердце. От паровозов валил пар, как горячее человеческое дыхание в ледяной ночи. Неохотно заскрежетали колеса, застонали рельсы, и один состав тронулся в путь… Граф смотрел, как медленно тает в сумраке белой ночи и в клубах серого дыма чужой паровоз и старался ни о чем не думать. Объявили отправку поезда на Будапешт, и Раду потянул графа за рукав. Они разминулись с провожающими и прошли уже по пустому коридору к своему купе, куда носильщик доставил два чемодана и сундук.
Раду запер дверь, задернул плотную занавеску на окне, потушил лампы в изголовьях, оставив лишь одну над столиком, куда граф принялся выкладывать письменный прибор. Оборотень ничего не спросил, уселся на свой диванчик и откинул голову на укрытый кружевом подголовник. Поезд застонал, качнулся и отправился восвояси. Раду прикрыл глаза, хотя и понимал, что не уснет. Просто боялся смотреть на графа. Да и сквозь плотную ткань занавески все равно зоркими волчьими глазами видел мелькающие железнодорожные станции, поля, леса, и от этого пейзажа на его живой душе становилось еще более тоскливо…
Граф стучал пером о чернильницу и карябал им по бумаге. Раду морщился от неприятного звука, но терпел целый час, а потом все же открыл глаза и спросил: