— Что вы делаете?
Граф поднял на него темные уставшие глаза и ответил просто:
— Пишу письмо.
— Кому?
— Светлане… В Будапеште перечитаю и отправлю.
Раду смолчал и вновь прикрыл глаза, нервно крутя на пальце кольцо ключа.
— Глупо было уезжать, — сказал он через минуту.
— Я тебе еще на вокзале предлагал остаться…
— Вам глупо было уезжать, — повысил голос Раду, — если эта княжна так вам приглянулась. Что за глупое упрямство…
— Жена должна следовать за мужем, а не муж за женой.
— Все в мире относительно… Перебраться к жене в Петербург из Трансильвании — это даже…
— Раду — это твоя родина, как ты смеешь! — перебил Фридрих зло.
— Моя, но не ваша. Копайте глубже свои немецкие корни… Если бы вы переселились, скажем, в Берлин, ну или на крайний случай — в Вену, Светлана бы за вами побежала…
— Ты не понял эту девочку. Она уверена, что предназначение женщины быть больше, чем женой… Какие глупости… Это феминизмом скоро назовут, но вскоре поймут, что нельзя поставить все с ног на голову, не сломав шеи.
— Да она просто боится помереть от скуки в нашем замке, и я, честное слово, ее понимаю… — оборотень замолчал. Но через секунду начал уже с мольбой: — Давайте действительно в Париж махнем из Будапешта?
— Раду, в ближайшие сорок лет самое безопасное место — это наш замок.
Рука графа легла на исписанный лист, и пальцы распластались по нему, подобно паучьим лапкам, готовые скомкать бумагу и швырнуть в окно, но в последний момент граф передумал, подул на чернила, сложил лист вчетверо и сунул во внутренний карман пиджака. Затем, облизав пересохшие губы, на манер спутника откинулся на спинку дивана.
— Что в сундуке? — спросил он, когда Раду в очередной раз поцеловал ключ.
— Мое счастье. Зря вы не послушались Фёдора Алексеевича.
— Что в сундуке? — перегнулся через стол вампир.
— Аксинья. Границу переедем, я ее выпущу. Не смотрите на меня, как на зверя какого-то. Ну кто же продаст билет на русалку…
Поезд ровно скакал по рельсам, унося трансильванского вампира, трансильванского оборотня и русскую русалочку в сторону Венгрии и затерянного в лесах старинного замка. А в Санкт-Петербурге провожающие давно разошлись, и платформы Витебского вокзала опустели до утра. Не было больше ни громких обсуждений последних новостей, ни тихого прощального всхлипывания, ни ругани на нерасторопных мальчишек. Лишь тихие визги метел раздавались то тут, то там, выметая чужой сор из блистательного Санкт-Петербурга.
Вдруг от серой стены отлепилась незаметная ни для кого тонкая фигура в сером плаще и заскользила вдоль здания вокзала, чертя двумя пальцами в ставшей от грязи серой белой перчатке бесконечные контуры железнодорожного полотна. Дойдя до угла, она поравнялась с такой же серой фигурой, кудрявая шевелюра которой дрожала на легком ночном ветерке.
— Дура! — как удар кнута прозвучал тихий мужской баритон.
Ответом стало тихое всхлипывание.
— Да как же можно обрекать себя и того, кого любишь, на сорок лет одиночества?!
Федор Алексеевич взял Светлану за локоть и потянул за собой.
— Не одиночества, — тихо отозвалась графиня фон Крок. — У меня будет много дел, время пролетит незаметно, и потом… Потом он может приехать раньше, потому как поймет, что для меня очень важно сносить все невзгоды моего Отечества вместе с русским народом.
— Дура! — повторил все так же тихо, но еще тверже Федор Алексеевич. — Дура, потому что считаешь, что мужчина способен оценить то, ради чего его бросили. Поверь, мы не ценим даже того, что бросает женщина ради нас. Я верил, что ты пойдешь к нему, у тебя же в кармане лежит билет на поезд!
— Вы ведь специально подложили его мне? Вы меня проверяли? Ну так вот, я прошла вашу проверку, Федор Алексеевич.
— Дура! — теперь уже совсем громко выкрикнул Басманов и резко развернул внучку, чтобы быть с ней нос к носу. — Самое ужасное, что ты свято веришь в свою правоту.
— Вы просто не понимаете…
Светлана тряхнула плечами, но вырваться из цепких черных когтей оказалось делом невозможным даже для упырьши.
— Да, я не понимаю, — процедил ей в лицо прадед. — И он…
Федор Алексеевич махнул рукой в сторону убегающей вдаль железной дороги.
— Он, твой муж, тоже не понимает. И твой отец не понимает… Никто не понимает, но ты одна права… Дура, просто дура… Если тебе плевать на него, то почему стояла тут и ревела, а?
— Мне не плевать на Фридриха! — чуть не плакала Светлана. — Но Русь я люблю больше!