— Светлана, мое имя…
Она только подняла руку, и Фридрих сразу замолчал:
— К счастью, у нас совпадают инициалы. И к счастью, никто не знает, что у меня теперь немецкая фамилия…
— У вас больше ее нет! — выкрикнул Фридрих и ринулся из-за стола, указывая Светлане на дверь. — Вон из моего дома! Летите в Петроград к своему Сереженьке! Вон!
Но Светлана не двигалась с места.
— Да что же вы стоите, как мраморная статуя в вашем чертовом Летнем Саду?! — подскочил к ней Раду. — Объясните, что происходит!
Светлана надела маску смертельного спокойствия. Лишь изумруды глаз сияли, подобно глазам черепа, и от их света под глазами русской сестры милосердия разлились зеленые разводы, точно у цариц на древнеегипетских фресках. Наконец губы Светланы дрогнули, и голос прозвучал неестественно глухо, словно у ребенка, осипшего от долгого крика:
— Я не знаю, что происходит с вашим графом, Раду, поэтому и молчу. Мы с вами в разных лагерях и, возможно, поэтому мне здесь не рады. Попросите Аксинью погодить со стиркой моей одежды. Она, должно быть, еще не вскипятила воду. У меня нет другой, а я хотела бы догнать свой поезд.
На последних словах Светлана повернулась к графу:
— Благодарю, Фридрих, за подаренный дневной сон в мягкой кровати. Я так долго мечтала о ней, будучи дни напролет запертой в сундуке. Жаль, у меня нет никакой другой мечты, об исполнении которой мне хотелось бы вас попросить… Что ж, прощайте навек или того дольше…
От сильного порыва ветра хлопнула оконная рама, и все бумаги градом посыпались со стола на пол. Граф обернулся — на спинке его кресла сидел огромный черный ворон с взъерошенными перьями и держал в клюве мятый журнал.
Глава 53 "Дурь молодецкая"
Черные бусины вороньих глаз буравили графа фон Крока, и тот почувствовал спиной неприятный жар. Ворон выплюнул тонкий журнал, пару раз поперебирал лапками по резной спинке кресла и наконец бросился вниз, чтобы подняться с пола уже в человечьем обличье. Взъерошенные вороньи перья превратились в растрепанные черные кудри. Федор Алексеевич ловко откинул их с лица. Вместо привычной тройки — желтая рубаха с идущей по вороту богатой вышивкой и светлые шаровары, спрятанные в красные сафьяновые сапоги с загнутыми носами, украшенными каменьями. Облик завершал расстегнутый светлый кафтан, длиной до колена, с янтарными пуговицами, щедро украшенный золотом и жемчугами.
— Доброй ночи, Фридрих! — Федор Алексеевич не поклонился. — Вы уж простите, что без приглашения да еще через окно…
Светлана рванулась к прадеду и спрятала лицо в жёлтую рубаху, но Басманов тотчас отстранил внучку и вытер с ее лица слезы тыльной стороной ладони, потому как пальцы его пуще обычного были унизаны перстнями с крупными камнями.
— Моя рубаха не носовой платок, — достаточно сухо сказал гость. — Терпеть не могу, когда бабы портят одежду. К тому же, я прилетел не утешать, а убедиться, что ты добралась живой. Даже не переоделся после окропления святой водой протезов Игорушки. Сорвался, лишь получил от Сергея телеграмму…
Светлана еще сильнее прижалась к нему, и Басманову пришлось хорошенько встряхнуть правнучку.
— Всыпать тебя надо по первое число! Что за самоуправство?! Носятся с ней как с писаной торбой, а она… Хоть бы подумала, что сотворит Мирослав с нашим Аристоном, случись с тобой в полете беда! На себя плевать, так о людях подумай!
Федор Алексеевич оттолкнул Светлану и поднял с пола журнал, чтобы протянуть графу.
— Вот, глядите! Княжеское творение — детский журнал «Мирок». Как раз номер с «Белой березой»… Надеюсь, Светлана успела познакомить вас с Сереженькиным творчеством. Он — мой протеже. Жаль, побоялся под своим именем печататься. Да, знаете, такое поветрие модное…. Своим именем можно только под глупостями подписываться. Верно говорю?
Когда граф так и не протянул руки, Федор Алексеевич положил журнал на стол и зло воззрился на Светлану, которая продолжала тихо всхлипывать, но уже на краю дивана.
— Не познакомила… — Басманов сел в кресло и закинул ногу на ногу. — Знаете, Фридрих, чем мне не нравится наш двадцатый век — повсеместным эгоцентризмом. Представляете, даже мы, упыри, заразились этой чумой. Вот послушайте: Молодая, с чувственным оскалом, я с тобой не нежен и не груб. Расскажи мне, скольких ты ласкала? Сколько рук ты помнишь? Сколько губ? Есенин писал это о простой бабе, но княгиня уверена, что это про нее! Про ее темное прошлое… — расхохотался Федор Алексеевич совсем дико, точно ворон раскаркался. — А Мария у нас теперь образчик невинности, за сиротами военными ходит, словно мать… Да увечным протезы справляет… Вот Мирослав и попросил Серёженьку пока не печатать сей опус, дабы не вносить разлад в только-только окрепшую семью князей Кровавых… Ох, негоже все на свой счет принимать, — покачал гость головой. — Так и до беды недалеко…