Сон упрямо не шёл, и Брызгалов, ворочаясь с боку на бок, обмусоливал эту, пришедшую напоследок, мысль.
"Но откуда у обыкновенной российской женщины быть пистолету иностранного производства? И вообще — пистолету? Как справедливо заметила Зиночка, разреши у нас свободную торговлю оружием — половина жён перестреляла бы своих мужей! Нет, как ни крути, а "обыкновенная" женщина что-то не вытанцовывается! Ничего себе "обыкновенная": с браунингом — по соседству с помадой и пудрой — в сумочке! Но Здравница? Ведь Бутов зачем-то туда поехал?"
Геннадию Ильичу долго не удавалось справиться с бессовестно обнаглевшими мыслями: они зудели, свербели, жгли, суля восхитительную бессонницу — с головной болью и дрожью в руках на утро. Сражаясь со своей давней, при начале всякого нового расследования посещающей регулярно мучительницей, майор вставал, зажигал свет, курил — не помогало. Заснуть удалось где-то в пятом часу — после двух стаканов портвейна.
И приснившийся сон достойно "вознаградил" Брызгалова, подытожив весь проведённый в бесплодных хлопотах день…
… то ли фантастическая бойлерная, то ли огромный пустой гараж: кругом отопительные радиаторы, трубы, изношенные автомобильные покрышки и почему-то детские резиновые мячи. Полутемно. Свет падает только из невидимого, находящегося где-то далеко вверху окошка — узким, косым пучком. Он сам — Геннадий Ильич — совершенно голый, в собачьем ошейнике, на цепи. Раб? Господин? Неясно. А в пучке золотистого света — сияющая! — Она. Госпожа? Рабыня? Нет. Что-то другое. Скорее всего, та самая — в гетрах и кожаной куртке — "комсомольская богиня". С лицом то ли Лидии Александровны, то ли Зиночки. Подразнивая многохвосотй плёточкой, приветливо улыбается — лукаво соблазняя Геннадия Ильича вступить в какую-то непонятную и, похоже, безнравственную игру. А на душе у майора странно: светло и пусто. Да, вопреки тревожной полутьме помещения, светло, но при этом — пусто.
В половине восьмого, разбуженный резким звонком будильника, Брызгалов ещё несколько минут полежал в постели, собирая осколки своего удивительного сна. Вчерашний внутренний голос будто напророчил: возьмёшься за расследование этого преступления — угодишь в такое…
— 3 —
Разговор с прокурором, кроме неприятного осадка в душе, ничего Геннадию Ильичу не дал. С плохо скрываемым злорадством Старший Советник Юстиции начал с пространного резюме: он, мол, всегда предчувствовал, что Бутов плохо кончит. И правильно! Жаль только, что смерть для этого извращенца была слишком лёгкой! Вот если бы в девяносто восьмом году его удалось посадить, тогда бы — да! Тогда уголовники — ревностные хранители нравственного здоровья нации — этому зарвавшемуся выродку разъяснили бы что к чему!
(Что уголовники являются хранителями нравственного здоровья нации — прокурор, естественно, не сказал но из контекста его филиппики это вытекало само собой.)
За сим энергичным вступлением последовали бредовые идеи и до смешного глупые предложения Николая Ивановича: дескать, на даче у Бутова необходимо провести тотальный обыск — с привлечением служебных собак: мол, наверняка на его участке закопаны трупы замученных им женщин. В качестве доказательства своих фантазий прокурор выстроил непогрешимую, на его взгляд, логическую схему: рабынь Бутов плетью сёк? Сёк! В цепи заковывал? Заковывал! По несколько дней на воде и хлебе держал? Держал! Значит — на всё способен! А на замечания Брызгалова, что способен, не значит — сделал; что постегать плёткой и искрошить бритвой на мелкие кусочки — вещи всё-таки разные; и что маньяки, которые действительно убивают женщин, со своими жертвами ни через Интернет, ни по газетным объявлениям, как правило, не знакомятся — Николай Иванович лишь саркастически хмыкнул: мол, его, стреляного воробья, на либеральной мякине не проведёшь. И пусть лучше майор, взяв ордер на обыск, поспешит на бутовскую дачу — пока Алла Анатольевна…
Тут уж Геннадий Ильич, не выдержав, перебил вошедшего в раж законника: — Перезахоронит трупы? Одна? Или с помощью секретарши? Или (чего уж там мелочиться!) и жена, и секретарша, и экономка, и горничная, и охранники — одна, возглавляемая Игорем Олеговичем, банда маньяков? Из какого-нибудь американского триллера?
Прокурор обиделся и повесил трубку. Брызгалов, обозвав старика непечатным словом, тут же покаялся: "Прости, Господи. Нечаянно сорвалось!".
Покаявшись, сразу забыл, простив себе мимолётную вспышку гнева. Вообще-то, сказать "прости, Господи", было для Геннадия Ильича примерно тем же, что произнести "чур, меня" или сплюнуть через левое плечо — элементарным магическим обрядом, а никак не религиозным покаянием. И с особенной лёгкостью подобные словечки срывались у майора в начале всякого мало-мальски запутанного расследования — когда ещё ничего неясно, сплошные домыслы и догадки, а куча разрозненных фактов в какую-нибудь систему, хоть убей, не складывается.