В конгрессе и на заседаниях его комитетов Вашингтон пытался показать реальную обстановку. Он объяснял, что служба в армии невыгодна, когда любой способный человек, оставивший армию, может рассчитывать на быстрое обогащение в частном бизнесе. Нужно немедленно поднять жалованье офицерам, иначе они разойдутся. Слушали очень уважительно, понимающе кивали головами, но практически палец о палец не ударили, а иные циники за спиной Вашингтона глубокомысленно рассуждали — генерал-то не страдает, он, принимая на себя многотрудные обязанности, договорился с конгрессом о возмещении личных расходов по окончании войны, а не о ежемесячном жалованье. Мудрейший человек, вздыхали спекулянты, предвидел инфляцию!
Все это было вздором, инфляция, когда доллар обесценивался на пять процентов ежедневно, конечно, затрагивала Вашингтона, хотя менее болезненно — вирджинский плантатор владел недвижимостью, а не капиталом, способным быстро обесцениваться. Деловая переписка Вашингтона с управляющим Маунт-Верноном в это время изобличает громадную тревогу плантатора по поводу состоянии его личных дел — арендаторы платили долларами, которые практически ничего не стоили, должники спешили погасить ими свои долги, а профессиональные шутники забавлялись — облепив собак бумажными долларами, водили их напоказ по столице.
В середине февраля 1779 года Вашингтон наконец вырвался из опостылевшей Филадельфии, выплыл из водоворота пышных балов, которые, по словам близкого генерала Грина, доставляли ему «больше боли, чем радости». Он проявил твердость характера — тщательно скрывал гнев под личиной развлекающегося джентльмена. Он запомнился филадельфийским дамам как неутомимый танцор. Они только расходились во мнениях по поводу выражения лица располневшей Марты, которая больше не танцевала, но не отрывала глаз от супруга, выделывавшего замысловатые па на ослепительно натертом паркете.
Вашингтон увозил для армии из Филадельфии немногое — обещание конгресса выплачивать пенсии офицерам семь лет по окончании войны, рекомендации штатам пожизненно обеспечить офицеров по выходе в отставку половиной содержания. Кто будет финансировать это, оставалось неясным, но, по крайней мере, ссылаясь на посулы конгресса, можно было задержать людей на службе.
Вернувшись в штаб, Вашингтон засыпал друзей письмами. Теперь он не сдерживался. Каждая строчка была полна беспокойства за судьбу страны и негодования по поводу происходившего в тылу в час мучительных испытаний. Нескольких извлечений из писем достаточно, чтобы понять душевное состояние генерала на исходе четвертого года войны за независимость.
«Спекуляция, казнокрадство, нажива со всеми их последствиями дают слишком много печальных доказательств упадка общественной добродетели и слишком явных примеров, что только это интересует многих». В другом письме Вашингтон настаивал: «Ничто другое, убежден, кроме обесценивания нашей валюты, происходящей главным образом по упомянутым причинам, чему помогают склоки и партийные распри, не питало в такой мере надежды врага и дало возможность Британии по сей день держать свои армии в Америке. Враги, не колеблясь, говорят об этом и добавляют, что мы сами победим себя».
Временами он впадал в риторику, странно звучавшую в устах человека, которому была вверена армия революции: «Разве не может родина нас всех — Америка — обладать достаточной добродетелью, чтобы разочаровать наших врагов? Должна ли жалкая, ничтожная погоня индивидуумов за презренным металлом соперничать с основными правами и свободами как нынешнего поколения, так и с интересами еще не рожденных миллионов? Погубят ли считанные хитрецы, трудящиеся ради собственного обогащения и удовлетворения алчности, прекрасное здание, которое мы сооружаем, тратя на это столько времени, крови и средств? Падем ли мы в конце концов жертвами собственной ужасающей корысти? Боже, не допусти этого! Пусть каждый штат и все штаты в совокупности примут законы, пресекающие рост этого чудовищного зла и восстанавливающие изначальную чистоту дела войны!»