Аристократ по убеждениям, Вашингтон не мог на равных рассуждать об этих высоких соображениях с рядовым полковником, но счел необходимым зафиксировать свою позицию так, чтобы в дальнейшем не было кривотолков. Вашингтон придавал столь серьезное значение делу, что в первый и последний раз за всю войну вызвал адъютантов и приказал им письменно подтвердить отправку ответного письма и завизировать копию, оставшуюся в делах главнокомандующего.
Он писал 22 мая 1782 года Никола: «Я внимательно ознакомился с мыслями, изложенными в Вашем письме, и вне себя от удивления и изумления. Заверяю Вас, сэр, ни одно событие за всю войну не доставило мне больше боли, чем Ваше обращение, из которого я узнал о существовании в армии таких взглядов, которые не могут не вызывать у меня отвращения и не исторгнуть у меня самый суровый укор. На этот раз я схороню их в тайниках моей души, если только новое возбуждение этого вопроса не сделает необходимым публичное разоблачение. Я ума не приложу, что в моем поведении могло побудить Вас обратиться ко мне с предложением, чреватым, на мой взгляд, величайшими бедами, какие только могут постигнуть отчизну. Если я не ошибаюсь в самом себе, Вы не могли найти человека более чуждого Вашим проискам… Так заклинаю Вас — если у Вас есть хоть капля любви к родине, заботы о самом себе или потомках, наконец, уважения ко мне, — изгоните эти мысли из своей головы и никогда не высказывайте ни от своего, ни от чуждого имени взгляды такого рода».
Экскурс Никола в сферу высшей политики был неуклюжим по сравнению с тонкой паутиной, которую плели вокруг Вашингтона люди первого положения в стране, стоявшие также за диктатуру. В застольных беседах, переписке постепенно выкристаллизовывался план объединить всех недовольных бессилием конгресса. Оба Морриса бредили созданием ассоциации кредиторов. В лагере Вашингтона на Гудзоне генералы Гейтс и Нокс охотно соглашались с тем, что армия займет видное место среди должников конгресса и, конечно, рассуждая пока абстрактно, сумеет найти средства для взыскания долгов. Александр Гамильтон быстро выдвинулся как главный оратор и душа движения. Зная Вашингтона он понимал, что генерала трудно заставить сесть на белого коня и повторить путь Цезаря во главе бунтовщиков против законной власти, но что, если изобразить ему диктатуру как лучший способ защиты страны?
В новейшей научной биографии Вашингтона Т. Флекснера (1968 год) проблема этого движения рассматривается, пожалуй, в уместных терминах: «Такой союз между деловыми кругами и озлобленной армией в интересах дела, которое можно было представить в терминах патриотизма, обеспечения прав бедного солдата и установления порядка, современный читатель назвал бы идеальным трамплином для фашизма. В XVIII столетии фашизма не знали, но помнили о примере Древнего Рима. Моррис писал одному из активных деятелей революции, Джону Джею: «У армии в руках меч. Вы знаете достаточно историю человечества, чтобы понять больше, чем я сказал, и, возможно, больше, чем они думают». Вероятно, зная о судьбе обращения Никола, сторонники диктатуры держали Вашингтона в неведении о своих планах, надеясь поставить его перед выбором — либо возглавить движение, либо уступить место другому. Последнее заранее сбрасывалось со счетов — предполагалось, что Вашингтон никогда не откажется предать принципы, ради которых велась война, только нужно исподволь влить в них новое содержание.
Пока плелась, расширялась и углублялась интрига, Вашингтон вел себя как простодушный солдат. В тысячный раз он жаловался в Филадельфию на стесненные обстоятельства армии. Пришли в Ньюбери из Вирджинии и ушли французы (в конце 1782 года Рошамбо со своими войсками покинул США). Союзные офицеры обменивались визитами — французы обильно угощали гостей, вокруг было всего много, были бы деньги. Когда французские офицеры посещали своих американских коллег, возмущенно уведомлял Вашингтон конгресс, хозяева могут предложить только «вонючее виски, и то не всегда, и кусочек мяса без овощей». Кожей ощущая растущее озлобление армии, Вашингтон отказался от давнего намерения отдохнуть в Маунт-Верноне и остался зимовать в Ньюбери. С трудом он уговорил Марту, все еще оплакивавшую сына, приехать к нему.
Долгие зимние вечера Вашингтон коротал с генералами и офицерами у пылающего камина. Они чувствовали себя отрезанными от мира, редкий посетитель или письмо приносили известия, неполные и часто непонятные, все о том же — о мирных переговорах в Париже. Вашингтон мыслями уже был в Маунт-Верноне, требуя от управляющего подробных отчетов о плантации. Тот не торопился с ответами. В тяжких раздумьях о будущем Вашингтон сделал ему резкий выговор: «Не воображайте, что все победные занятия моего общественного долга, пусть большие и трудоемкие, сделали нас полностью безразличными к единственному средству (плантация) обеспечения меня и моей семьи средствами к жизни».