Потому-то Быков не безусловно принимает Сотникова, не с самого начала, а лишь вместе с итогом — с его человеческим подвигом.
И не безусловно отвергает Рыбака, не заранее, а лишь того Рыбака, каким он оказался в конце.
Человек не конечен для В. Быкова в "Сотникове": из одного и того же душевного запаса может вырасти и то, и другое, и третье, потому что человек не инертно хороший или плохой, а в той степени, в какой он способен к самоочищению, глубокой самооценке, способен "выводить" из души своей "шлаки" эгоизма, самообмана, трусости. Без такого процесса, постоянного, непрерывного, человек может незаметно для самого себя превратиться во что-то совсем другое. Сам потом удивится, как он мог поступить так (если, конечно, жизнь его разбудит заново).
Рыбак менее, чем Сотников, способен к такой внутренней работе — это и беда, но и вина его. До пленения, казалось, вполне хватало его "природного" нравственного здоровья, которое имело (как мы видели) даже свои преимущества. Но наступил момент, когда события точно сорвались с горы и все понеслось (и в душе Рыбака также). Тут-то и сказалась неспособность Рыбака отделять, отличать в самом себе, что есть разумный расчет, а что трусость, животная жажда жизни, что военная хитрость, а что предательство... Конечно, не пять классов всему причина, а нечто большее, заложенное (или не заложенное) в этом человеке самой жизнью.
"Шлаки" в какой-то момент отравили, задушили "организм" — нравственный организм Рыбака: он сделал шаг, который не должен был, не имел права делать, за которым — бездна предательства. В миг просветления ощутил это, рванулся назад...
Но события привели Рыбака и он пришел к этому не сразу. Резкий перепад в событиях произошел после случайности, без которой на войне ничего не происходит... Нарвались на полицаев, едущих по зимней дороге. На плечах у Рыбака зарезанная овечка, Сотников, измученный болезнью, отстает. А их уже заметили, уже насела погоня: Сотников лег в снег, чтобы отстреливаться, согласившись, что это конец, что ему не уйти. И Рыбак, отбежавший дальше, решил, что "Сотникова уже не спасешь".
"Выстрелы сзади на какое-то время стихли, и он, прислушиваясь к тишине, с неясным облегчением думал, что, по-видимому, там все уже кончено". Но выстрелы раздаются снова. Значит, Сотников жив. "И именно эти неожиданные выстрелы отозвались в Рыбаке новой тревогой".
Нет, писатель не "ловит" Рыбака на чувствах, на мыслях, выдающих "будущего предателя". Для теперешнего Быкова это было бы упрощением. Хотя определенная характеристика Рыбака в этом "неясном облегчении", что товарищ мертв и незачем мучиться сомнением, заключена. Но ведь такие "неясные побуждения", за которые не всегда можно осуждать человека, уравновешиваются и перекрываются в Рыбаке вполне ясными и определенными поступками, характеризующими его как надежного (до поры) товарища, партизана.
Ведь он и раньше предлагал Сотникову вернуться в лес (после сожженного хутора), а сам собирался "подскочить дальше" — на себя одного брал операцию.
И теперь тоже, слыша, что выстрелы не умолкают, вдруг отчетливо понял, что уходить нельзя".
"Вся неприглядность его прежнего намерения стала столь очевидной, что Рыбак тихо выругался и в смятении опустился на край овражка. Вдали за кустарником грохнул еще один выстрел, и больше выстрелов с пригорка уже не было. Может, там что изменилось, подумал Рыбак. Наступила какая-то тягучая пауза, в течение которой у него окончательно вызрело новое решение, и он вскочил.
Стараясь не рассуждать больше, он быстрым шагом двинулся по своему следу назад".
Да, и на этот раз у Рыбака хватило нравственной силы, непосредственной ("стараясь не рассуждать больше"), но и сознательной тоже ("Отчетливо понял, что уходить нельзя... По существу он (Сотников) прикрывал Рыбака, тем спасая его от гибели, но самому ему было очень плохо").
И еще не раз будет так, что Рыбак сможет в себе заметить, оценить, побороть какие-то "естественные", но эгоистические и сомнительные в нравственном отношении побуждения, минутные решения. И кто бросит в человека камень, если в нем такие чувства, побуждения вспыхивают в обстановке крайней, невыносимой? Если он, конечно, борется с ними и побеждает их.
До какого-то момента это и происходит с Рыбаком. Но "шлаки" эгоизма, компромисса накапливаются, не все "выводятся". Рыбак все менее способен противопоставить обстоятельствам свою силу: не физическую, а нравственную. Он начинает сдавать позиции человечности. И сила физическая тут уже не в помощь ему, а даже против него: жажда жить, выжить делается все сильнее, непоборимее, захлестывая все. Но это проявится несколько позже, в обстоятельствах более крутых. А пока...