И это не одни только мечтания или слова: Рыбак способен на такое, если бы был какой-то шанс выжить. Рыбаку именно жизнь нужна, а не героическое самоубийство. Ему все кажется, что такой шанс впереди маячит...
И Сотников, даже преданный Рыбаком Сотников, готов видеть не одну лишь вину Рыбака, но и беду его: "Безусловно, от страха или из ненависти люди способны на любое предательство, но Рыбак, кажется, не был предателем, как не был и трусом. Сколько ему представлялось возможностей перебежать в полицию, да и струсить было предостаточно случаев, однако всегда он держался достойно, по крайней мере не хуже других. Здесь же, наверное, чего-то не хватило ему — выдержки или принципиальности..."
И сам автор, подводя итог всему, вот какие слова бросает на весы рыбаковской вины и беды: "Коварная судьба заплутавшегося на войне человека".
Одним словом, в повести есть и это — показ трагизма запутавшегося человека, духовно не созревшего для правильного нравственного выбора.
Но акцент на другом, продиктованный самим временем: не на обстоятельствах, а на свободе человеческой воли, на праве и обязанности человека выбирать так, чтобы увеличить, укрепить не зло, а добро в мире. Да, Рыбак не может сам изменить обстоятельства, но и от его поведения зависит многое. От самих людей в конечном счете зависит все. И каждый — в общей, хоть порой и невидимой, цепи. Рыбак крикнул свое предательское "Согласен!" и сразу как бы подтолкнул несчастную, обезумевшую от горя Демчиху на поступок, который повлек бы новые невинные жертвы, умножая силы зла в мире: она кричит, что скажет, кто прятал еврейскую девочку Басю от фашистов... Вон какая цепная реакция готова начаться. Потому-то каждый (и Рыбак тоже) обязан ее остановить: на себе, в себе, пусть ценой собственной жизни, но остановить!
Да, обстоятельства порой безвыходны (в том смысле, что сейчас, на этом отрезке времени, пути нет выхода). Как тут поступить? Рыбаку кажется, что главное — остаться жить, даже если придется загубить другие жизни, сломать чужие судьбы (он уже готов старосту оговорить, чтобы затянуть следствие). Ведь он, Рыбак, "ценнее" всех остальных (и старосты, и Демчихи, и больного Сотникова, который теперь не боец), его и надо спасать. Мол, ради дела, а не только ради него самого! Он уже по другим людям готов шагать, продолжая убеждать себя, что делает это во имя того, чтобы забежать со стороны и сунуть палку в колеса "машины"... Даже не замечая, что он эту самую "машину" уже подталкивает, впрягся в нее.
Рыбак этого не замечает некоторое время. Он пьян от недавно пережитого ужаса неотвратимой "ликвидации" и от радости внезапного спасения.
"Сволочь!" — как удар, злой окрик Сотникова.
"Но пусть! Что-то грозное, неотвратимо подступившее к нему вдруг стало быстро отдаляться... Развязанные руки его вольно опали вдоль тела, и он еще неосознанно сделал шаг в сторону, всем существом стараясь отделиться от прочих,— теперь ему хотелось быть как можно от них дальше". Вот уже к петле тащит своего недавнего товарища ("Рыбак с полицаем потащили на край к чурбанам..."), а сам все еще думает о побеге. "Прости, брат!" — звучит обращенное к Сотникову, иудовым поцелуем звучит. "Одна петля на двоих",— подумалось Сотникову. Но только они уже разделились, Рыбак и Сотников: на палача и на жертву разделились.
"Способный, падла!" — с издевкой хвалит Рыбака смешливый идиот Стась — палач со стажем.
"Постой, что это? — не понял Рыбак.— О ком он?" Нет, нет, все кричит в Рыбаке, нет! "Сотников сам влез, сам соскочил с обрубка. Он только поддерживал этот обрубок. И то по приказу полиции".
Да, петля была действительно на двоих: "ликвидировали" и Рыбака. "Машина" утилизировала его жажду выжить любой ценой, его обнаружившуюся готовность шагать по чужим жизням. Теперь и на Рыбака люди глядят, как на саму эту "машину": как на немцев смотрят, на полицаев.
И женщины, и "мальчишка в буденовке", а там, в лесу...
"И тут его, слбвно обухом по голове, оглушила неожиданная в такую минуту мысль: удирать некуда... Теперь он всем и повсюду враг. И, видно, самому себе тоже".
В нем все-таки осталось еще что-то от прежнего Рыбака: он не "привык" еще к себе самому, каким он раскрылся, обнаружился. Себя, этого он готов даже казнить. Бежит в уборную, ищет ремень, чтобы повесить его, повеситься. А ремня нет, отняли. Даже смерть отнята у Рыбака, которую он сам мог бы еще выбрать. "Хоть бросайся вниз головой!"...
Нет, уже не прежний Рыбак здесь. Этот ненавидит и себя, но и всех также: теперь весь мир, все люди — свидетели его подлости, низости, предательства. И кто знает, не прорвется ли в нем (как это случалось не однажды) мстительное желание убирать этих свидетелей как можно больше, нагромождая новые и новые жестокости и предательства. Перед таким палачом и Стась покажется злобным дурачком!