Все было порой до обидного просто: кто лучше сказал, тот и победил, за тем и пошли люди… А где их взять, ораторов? И потому каждый большевик, способный владеть оружием слова, сражался до полного изнеможения…
Битва шла субботу, воскресенье и с утра в понедельник, к концу которого митинговали все тридцать тысяч путиловцев. 21 февраля забастовали все мастерские завода. У станков остались только солдаты, которые были введены уже давно на завод по просьбе Путилова.
22 февраля пришедшие на работу путиловцы уперлись в закрытые ворота: правление завода объявило локаут — все тридцать тысяч бастующих рабочих уволены. Тут же по предложению большевиков был создан стачечный комитет. После совета с представителями райкома большевистской партии было решено: немедля остановить работу всех заводов Нарвской заставы, разойтись по городу, призывая рабочих Петрограда поддержать стачку.
Алексееву была поручена башенная мастерская, где работали несколько его товарищей. Когда он пришел в цех, там уже шел митинг. Затерявшись в толпе, Алексеев стал слушать быстро сменявших друг друга ораторов. О равенстве, о братстве, о свободе говорили пространно, витиевато. Ругали большевиков. Народ гудел растерянно и настороженно.
— Чего он руками размахивает? А? Чего он размахивает, а ничего не понять? А? — нервничал рядом стоявший пожилой рабочий и толкал Алексеева в бок. Тот улыбнулся:
— Что ты меня колотишь, Сергеич?
Рабочий глянул на Алексеева, закричал громко:
— Алексеев! Выпустили?.. Чего он руками машет, а? Ты скажи, ты иди и скажи речь, и чтоб ясно и понятно!
— Погоди, Сергеич. Тише! Давай послушаем, пусть порох поизрасходуют. Тут, Сергеич, своя тактика нужна… — успокоил его Алексеев и, пробившись сквозь толпу, встал прямо перед оратором, у самого борта грузовика, который был вместо трибуны. Его узнавали, кивалп, здороваясь.
— Господа! Товарищи! — кричал оратор. Алексеев узнал работника заводской конторы Скобелкина. — Не слушайте большевиков! Они предали Красное знамя революции и призывают к миру с немцами!.. Вот сейчас я шел и видел, как у пушечной мастерской большевики в клочья разорвали Красное революционное знамя. Эти проклятые ленинцы вместе со своим заграничным вождем продают Россию… Государь издал манифест…
В этот момент Алексеев так громко, по-поросячьи взвизгнул, что все на мгновение стихли от неожиданности.
Алексеев вспрыгнул в кузов грузовика. Перед ним стояла густая черная толпа. Он видел глаза, устремленные на него, много знакомых. А дальше лиц было нельзя различить, они только белели в сумраке, сгущавшемся к концу цеха, и летучий пар от дыхания всплывал, колыхался над ними.
— Товарищи, друзья! — бросил он первые слова, и они звонко полетели над пролетами цеха. — Я говорю от имени Российской социал-демократической партии большевиков, от имени «проклятых ленинцев», как нас назвал тут предыдущий оратор. Неправду он говорил!.. Чтобы большевики втоптали в грязь Красное знамя? Кощунство! Заводской комитет поручил хранение Красного революционного знамени мне. И будьте уверены, оно в надежном месте!..
— Где знамя, скажи! — зычно раздалось из толпы.
— Врет он, врет все! — кричал Скобелкин.
— Говори! Где? — неслось из задних рядов.
Алексеев рванул на себе пальтецо так, что два последние пуговицы, на которое оно застегивалось, пулями отлетели в первые ряды, задрал рубаху.
— Вот оно, наше знамя!
Толпа притихла, глядя на красную материю, которой плотно был окутан Алексеев.
— Вот оно, наше знамя. Надежное место, а?
— Надежное! — гудели голоса.
— А вот мой револьвер системы «Наган». — Алексеев вырвал из кармана револьвер. — Пусть сунется кто — положу любого. Есть желающие? Нет? Первый пункт обвинений в адрес большевиков, который тут демагог Скобелкин выдвинул, с повестки дня снят.
— Братцы, так за такие ж враки Скобелкину надо морду бить! — крикнул кто-то сзади Алексеева.
Скобелкина сдернули с грузовика, вокруг него угрожающе задвигались.
— Отставить! — крикнул Алексеев. — Не надо морду бить, мы его по-другому отдубасим. Пункт два из речи гражданина Скобелкина — война с немцами до победного конца… Сколько тебе лет, Скобелкин? Ну?
— Тридцать два, — пробормотал растерянно Скобелкин. — А что?
— Тридцать два ему, румяной морде, — сообщил всем Алексеев. — А почему ты не на фронте? Отвечай!
— Броня у меня, непризывной я…
— Что ж ты, сам непризывной, других на фронт призываешь? А ну, давай завтра на призыв, давай в окопы, к нашим страдальцам, которые кровь понапрасну проливают. Как, товарищи, правильно, а?
Раздался хохот. Скобелкин стал продираться к выходу.
— Верно, Алексеев! Так его!.. — выкрикивали из толпы.
— А что? Пусть гражданин Скобелкин и ему подобные «чудо-тыловики» под пулями да снарядами проверят, хорош ль лозунг «Война до победного конца!»… Надо понимать, кто наш главный враг — такие же, как мы, немецкие рабочие, на которых напялили шинели, или кто другой, поближе — Путиловы, Гучковы, Нобели, Рубинштейны и помогающие им Скобелкины…
Гул явного одобрения прокатился по цеху.
— Теперь про манифест… Про какой такой? Нет никакого манифеста. А если б и был, разве не знаем мы цену царским законам? Было уже все: указы, манифесты. Помните?..
Помните? Это из 1905 года… Помните Триумфальную арку, кровь и стоны убитых братьев и сестер, отцов и матерей — помните? Снова этого захотелось? Вас господа Скобелкины все успокаивают, все удерживают, все просят подождать. Чего подождать? Пока затухнет пожар народного гнева — вот чего добивается эта пожарная кишка из кадетского корпуса. А кто такие кадеты? Они льют воду на мельницу богачей. Теперь ясно, чьи песни поет этот выкормыш буржуйский?
Он говорил долго, по его слушали. Потому что он говорил правду. Потому что он был свой, рабочий, токарь, и хороший. Потому что — это знали почти все — он уже крепко пострадал за правду, за свои идеи.
Голосовали за предложение Алексеева: завтра — забастовка; с требованиями, которые выработал завком, согласиться.
Разошлись по домам возбужденные, радостные ожиданием нежданно раскрывшейся нови завтрашнего дня и ею же настороженные, обеспокоенные, встревоженные…
Наступил четверг, 23 февраля 1917 года. В этот день в Петрограде с утра по призыву большевиков на улицы вышли тысячи женщин — начинался Международный женский праздник.
За Нарвской заставой работницы тряпичной и конфетной фабрик, Екатериногорской мануфактуры, солдатки и домохозяйки громили продовольственные лавки. К ним присоединились шоферы и механики гаража «Транспорт», рабочие заводов «Анчар» и «Бип», пильщики лесопильного завода, кондуктора и кучера конной железной дороги, работники других предприятий. Верховодили всем путиловцы. Разгоняли полицию. Пели революционные песни. Кричали: «Мира и хлеба!» Женщины несли флаги и плакаты с надписями: «Долой войну!», «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!».
Всего же в Петрограде на улицы вышли почти 130 тысяч демонстрантов. До середины дня положение в целом еще контролировалось полицией, но уже с двух часов она не могла обеспечить порядка и его охрану приняли на себя военные власти.
И все-таки это еще не был шторм, а только его признаки. Вечером на экстренном совещании руководства петроградских большевиков с участием представителей Русского бюро ЦК было решено: забастовку продолжить и расширить, усилить агитацию среди солдат, начать вооружение рабочих. Были выдвинуты два основных лозунга: «Долой самодержавие!», «Долой войну!»…
Пройдет ночь — и заштормит, да как…
А пока «проницательная» царица сообщала своему дорогому Ники в Могилев, в Ставку, что в столице имеет место быть «хулиганское движение», что «мальчишки и девчонки носятся по городу — и кричат, что у них нет хлеба, и это просто от того, чтобы вызвать возбуждение… Была бы погода холодней, они все сидели бы по домам…».