Солдаты встретили делегацию угрюмым молчанием. Офицеры, сгрудившись, смотрели с откровенной враждебностью. Степан Афанасьев взял слово. Но едва он начал призывать солдат объединиться с рабочими для свержения самодержавия, к нему подскочил один из офицеров, капитан, и закричал, обращаясь к солдатам;
— Как смеете вы, сукины дети, слушать этого подлеца? Он склоняет вас к измене! Знаете ли вы, что ждет вас? Расстрел!.. Скоро кончится для вас свобода, на виселицах кончится!.. Для ваших «братьев рабочих» тоже!..
Капитан прокричал эти слова высоким командным тоном, и хотя с трибуны его согнали, сказанное произвело впечатление. Степану Афанасьеву дальше говорить не дали. На площадку вышел высокий белесый солдат.
— И хоть их благородие тут собачился на нашего брата и не достоин за то солдатского уважения, а говорил он правду, господа рабочие. За бунт нас всех к стенке поставят. Это точно. А хотя бы и выиграли вдруг — нам-то какой прок? Солдатам, я говорю, какая польза? Нету ее. Нельзя нам выступать против царя-батюшки, никак нельзя, а остается терпеть все как есть да богу молиться.
Белесого слушали сочувственно.
Говорили еще солдаты-большевики, правильно говорили. Их тоже выслушали со вниманием, но призыва вооружаться и переходить на сторону рабочих не поддержали.
Попросил слова Алексеев. Загудели:
— Хватит! Кончай разговоры говорить, все ясно!
— Я не буду говорить, я вопрос задам, только один вопрос!.. — перекрывая гул толпы, начавшей уже расходиться, прокричал Алексеев.
— Ну, давай, спрашивай!.. Какой вопрос?
— Не хотите переходить на нашу сторону — ладно. Ваше дело. Не хотите понять, что вы такие же, как и мы, рабочие, только в шинелях, которые скоро снимете — ладно. Но можем ли мы передать нашим матерям и отцам, братьям и сестрам, что не выступите против нас? Не станете стрелять и колоть?
— Это обещаем! Передавайте!.. — раздалось с разных сторон.
— Э, нет. Так не пойдет, — крикнул Алексеев. — Десять человек скажут «обещаем», а остальная тысяча? Голосовать надо. Согласны?
— Голосуй!.. — закричали.
— Те, кто обещает не выступать против своих, против рабочих с оружием — прошу поднять руку! — прокричал Алексеев.
Взметнулись вверх ладони. И по тому, как быстро это произошло, Алексеев понял, что слово твердое, не выступят солдаты и в самом деле.
— Кто против? — спросил для порядка.
Отметил: офицеры и кое-кто из солдат не подняли руки ни в первом, ни во втором случае.
Солдаты вдруг повеселели, обступили рабочих, с извиняющимися лицами стали выпытывать про дела у бастующих. Видно, мучила совесть за нерешительность, а тут какое-никакое решение нашлось. «Чудаки, — думал Алексеев. — Да ведь это победа для нас. И для них тоже. Нейтральная позиция — это уже шаг в революцию. Не все сразу. Не объединились сегодня, добьемся этого завтра».
В тот день Русское бюро ЦК партии большевиков приняло решение еще более энергично развивать забастовочное движение и далее: с целью перевести его во всеобщую политическую стачку; продолжить и активизировать работу среди солдат; информировать о ходе событий «близлежащие к столице города» и московскую организацию большевиков.
…А в царской семье еще царило спокойствие, жизнь текла своим обычным, десятилетиями устоявшимся порядком: завтракали, обедали, ужинали, играли в карты, читали книги. Случались мелкие неприятности и несчастья: царевич и обе царевны враз заболели кровью. Анна Федоровна телеграфировала об этом из Царского Села в Могилев мужу. В тот день это была главная ее забота и тревога.
25 февраля, суббота. В этот день государь всея Руси жил в Ставке по обычному распорядку: с 9.30 до 12.30 — работа с начальником штаба генералом Алексеевым, завтрак; в 2 часа дня — прогулка на автомобиле; в 5 часов — чаепитие; в 7.30 — обед. Из Петрограда донимают тревожными телеграммами, предупреждают о надвигающейся катастрофе.
Царь не верит в нее. Царь спокоен. Царь верит в силу своей власти, в войска, в полицию…
А полицейские в тот день уже не рисковали показываться в форме. Переодевшись в солдатские шинели, они бежали с рабочих окраин в центр города, на Невский, к Зимнему дворцу, пытаясь хоть здесь создать заслон ревущему человеческому морю: забастовка охватила весь Петроград, в ней участвовало уже свыше 300 тысяч человек — более половины всех рабочих города.
Перекрыты подходы к центру — проспекты, улицы, мосты… И все ж людской поток неудержим. Раздаются первые выстрелы по демонстрантам, первые стоны, падают первые убитые и раненые.
Напряжение достигает предела. Бастующим становится ясно: без оружия не победить, без оружия революция в самом зародыше будет потоплена в крови.
Бюро ЦК и ПК большевистской партии принимают решение: «Вооружаться! Возводить баррикады! Завоевывать солдатскую массу на сторону революции! Продолжать наступательную тактику!»
С раннего утра этого дня, как и все члены Нарвского райкома партии, Алексеев занимался единственным делом — добывал оружие.
Первым делом собрали все, что только могло стрелять, в семьях рабочих. Набралось несколько десятков охотничьих ружей и наганов, припрятанных еще со времен революции 1905 года. Вид у них был неважнецкий: стволы и бойки проржавели, пружины у затворов поослабли. Патронов кот наплакал. С такой амуницией много не навоюешь.
Отнять револьверы и винтовки у городовых — к этой мысли приходили все. Другого выхода просто не было. Но легко подумать и сказать, а решиться на такое… За нападение на блюстителя порядка — тюрьма. Да если бы речь шла об одном случае, об одном человеке. Разоружить всех городовых — вот что предстояло; разоружить здоровенных, под стать их лошадям-тяжеловозам мужиков, обученных приемам борьбы с толпой, при шашках и наганах — это не шуточное дело. Это война… Но других вариантов не было. Решились.
Из самых сильных заводских парней создали несколько групп по три-четыре человека в каждой. Придумали для городовых различные «ловушки».
…Идут трое пьяных, хулиганскими голосами орут «Боже, царя храни…» или «Отче наш…». Что должен делать городовой? Пресечь святотатство и богохульство. Он подходит к нарушителям порядка во гневе, а они… Дальше — по обстановке.
…Выбегает из переулка парень с красным флагом, а за ним трое с криками: «Держи бунтовщика!» Видят городового, кидаются к нему за подмогой. Что должен делать городовой? Бежать им навстречу. Трое окружают городового… Дальше — по обстановке.
«Ловушек» таких напридумывали достаточно, а разоружить удалось только семерых городовых. Лишь двое неожиданно покорно позволили стянуть с себя портупеи, другие же дрались отчаянно, до полного изнеможения, будто их убивали. Один же, по кличке Скучный, оказался таким вертким и тренированным, что вырвался из рук четвертых, раскровил лицо Андрею Афанасьеву, подшиб ногу Петру Степанову и чудом не пристрелил Кольку Андреева. Сбежал, матюгаясь и угрожая, и об этом парни сокрушались до зубовного скрежета — на счету Скучного было множество обид. Обходя свой участок, он частенько подзывал пальцем проходивших подростков, иногда совсем мальчишек, заставлял их встать на четвереньки и с такой силой бил по заду кованым сапогом, что бедолаги потом по неделе не то что сесть, ходить не могли. Больно, а главное, унизительно… Сам же Волнихин — такая нежная была у этого городового фамилия — даже в лице не менялся, а только сквозь зубы подвывал: «У-у, скукота…» За что и получил свое прозвище.
Вскоре городовых будто ветром сдуло с улиц. Они сидели по полицейским участкам, готовые к бою.
Что делать? Оружия по-прежнему не было, а все шло к тому, что оно вот-вот понадобится. Оставалось единственное — напасть на полицейский участок.
Заводские заводилы, представители разных партийных группировок, в срочном порядке обсудили этот вопрос. Мнения разделились. Меньшевики и эсеры, которых на заводе было большинство, высказались против нападения.
Алексеев вышел с совещания хмурый, махнул рукой Петру Степанову: «Подойди!» Прихрамывая, Петр подбежал к Алексееву и сник, увидев его мрачные глаза.