Они шли…
Монархия доживала свои последние дни. На вековых часах истории до полного краха русского самодержавия оставались мгновения… II тот, кто был достаточно умен и наблюдателен, кто умел анализировать и имел мужество делать честные выводы, понимал это. И все же машина полицейского террора еще работала, производя кровь и слезы, боль и стоны, унося все новые жизни гордых и смелых людей России…
Рыхлый мокрый снег тяжело падал на землю из небесной хляби и тут же таял. Пресыщенная почва уже не принимала влагу. Вода стояла в колдобинах, в каждом углублении. Алексеев притопывал на месте, размахивал руками, пытаясь согреться, но без толку. Ботинки промокли напрочь, ноги заледенели. Знобило. Поташнивало от голода. Пахло сырой землей, навозом и каким-то варевом, запахи которого приносило ветром из деревни: жители Емельяновки готовились к ужину.
И только труба над домом Алексеевых не дымила, а в окнах не было свеса.
В чем дело? Уже больше часа Алексеев не отрывал от них взгляда — не покажется ли мать или чья-то чужая тень. Но в доме — ни движения, ни огонька.
По-февральски быстро темнело.
Как быть? Там, в доме, часть шрифта для подпольной типографии, листовки, чистые паспортные бланки. Два дня назад мать передала через Ивана Скоринко, что жандармы не нашли тайник, а засаду сняли. Еще два дня Алексеев выдерживал — вдруг вернутся? Сегодня утром получил сигнал — все в порядке. Но где же мать? Где отец, сестра? Заболели? Враз? Не может быть. У соседей? Уехали в Питер?
Что-то тут не так…
За годы подпольной работы Алексеев научился чувствовать опасность. Не только понимать умом, нет, а именно чувствовать: даже в толпе, кожей, спиной он мог ощутить на себе упорный и заинтересованный взгляд. Чувство опасности могло толчком разбудить его среди ночи, поднять с постели и заставить уйти в темноту, как десять дней назад, за считанные минуты до жандармов, нагрянувших в его дом нежданно-негаданно с обыском. Дважды вот так же, вняв только чувству и не имея никаких логических доказательств, он не явился туда, где его ждали. И дважды избежал ареста.
Вот и сейчас чувство говорило: «Здесь что-то не так… Опасно! Уходи!», а разум протестовал: «Какие основания? Засада снята давно. За час наблюдений из дома ни звука. Нет матери? А может, она больна, просто спит, наконец? А товарищи ждут шрифт. Что скажешь им, если не принесешь его? «Мне показалось, я почувствовал?..» Засмеют, накажут. И будут правы. В конце концов надо и рисковать».
С трудом переставляя закоченевшие ноги, Алексеев добежал до дома. Тронул дверь — заперта. Осторожно обошел его вокруг, заглядывая в окна, прислушиваясь. Темно, ни движения, ни звука. Тогда достал ключ, открыл дверь и шагнул в сени.
И тут же почувствовал — сзади, за дверью кто-то есть. Рванулся вперед, в горницу, и в темноте увидел, как из-за отшвырнутой у печи занавески на него прыгает человек. Сзади крик:
— Стой! Полиция!..
Ни на мгновение не останавливаясь, с лету ударил в тень, почувствовал на кулаке огромную тяжесть, понял, что попал и крепко. Так же с ходу пнул в раму и вслед за вылетевшими стеклами и переплетом кувыркнулся в проем. Уже в полете увидел, как из ствола винтовки вырывается пламя, ужасно длинное в темноте, а потом услышал и оглушительный звук выстрела. Пуля взвизгнула где-то сверху, но Алексеев уже несся к спасительному кустарнику, к обрыву, где он с детства даже ночью, на ощупь знал каждый бугорок и поворот.
Еще раздавались крики: «Стой! Стрелять буду!», еще гремели выстрелы, но все дальше и дальше, и Алексеев понял, что ушел от погони, опять убежал от ареста, хотя, конечно, где-то за углом, на окраине «фараоны» могли устроить засаду и нужно поостеречься.
Остановился, прислушался. Погони не было. Бежать за ним преследователи почему-то, видимо, не решились.
Задами, вдоль кривой улицы Емельяновки Алексеев осторожно докрался до мостика, перебежал Шёлков переулок и свернул на Петергофское шоссе.
Алексеев шел в Питер. К кому — пока не знал. Было ясно только, что в Емельяновне, где его каждый пацан знает, оставаться нельзя. Обыскать несколько десятков деревенских домишек полицейским труда не составляло. Шел в стороне от шоссе: любая случайная встреча нежелательна, да и опасность напороться на жандармский разъезд была велика. Алексеев спотыкался в темноте, падал в какие-то ямы, окончательно, до нитки вымок, но разогрелся и, может, от того, что так лихо улизнул от полиции, настроение у него было задиристое, веселое.
Вот и темные улочки петроградской окраины…
У кого же все-таки скрыться? Первая мысль: у Ивана Скоринко или Ивана Тютикова. Они закадычные дружки Алексеева, ровесники, путиловцы, живут неподалеку. Но это рискованно — они сами на примете у охранки. Кто знает, может, уже арестованы, а на квартирах, как водится у охранки, — засада…
Вспомнил, что где-то рядом живет Петр Александров. Но где? Улицу Алексеев помнил, а вот дом… Только раз и бывал он по случаю у Александрова. Что же, придется, как всегда в таких ситуациях, положиться на зрительную память, которая была у Алексеева превосходной, он это много раз проверил. Смущал риск принести в чужой дом беду — вдруг его все-таки выследят? Смущало и то, что особой дружбы с Александровым у Алексеева не было, хоть знали они друг друга хорошо. И как не знать: Александров — большевик, а большевиков на Путилове едва за сотню перевалило. Все они — товарищи. Переночевать пустит, это ясно, а утром, как говорится, ищи ветра в поле. Да, к Александрову. Выбора нет, сил — тоже.
Далеко за полночь Алексеев разыскал наконец дом, в котором жил Петр.
Правила конспирации требовали осмотреться, выждать, убедиться, не увязался ли «хвост». Но позади почти три часа ходьбы по слякоти. Алексеева шатало от усталости, он дрожал от холода и был словно в полусне. Едва разобрав, что это нужный ему дом, он тут же вошел в подъезд… Ах, если бы у него хватило сил притаиться и выждать, он увидел бы, как из подъезда стоявшего напротив дома осторожно вышел человек, дошел до угла улицы и, завернув за него, кинулся бежать…
Алексеев дернул за шнур звонка.
Петр, услышав знакомый голос, открыл дверь и, сонно жмурясь, провел Алексеева на кухню. Помог снять промокшую одежду, растер его полотенцем, принес пару своего нижнего белья, одеяло, укутал в него Алексеева, поставил чайник на примус.
— Ищут тебя, Василь, — хмуро сказал он. — Вот почитай. Это наш парень один из полиции передал.
Алексеев взял протянутый ему листок, прочитал: «Подлежит розыску, немедленному задержанию и аресту Алексеев Василий Петрович. Родился в дер. Емельянов-ка в январе 1896 г. Работал на Путиловском заводе, откуда уволен. Сейчас скрывается от властей, неоднократно замечен в Петрограде. Приметы: 20 лет, роста среднего, лицо чистое, глаза карие, волосы и брови темно-русые, усов и бороды нет, нос обыкновенный. Особые приметы: в волнении слегка заикается».
Алексеев равнодушно махнул рукой.
— Пусть ищут… Петя, дай чего пошамать, а? И кипяточку. А то помру, ей-богу. Вторые сутки во рту, считай, ни маковой росинки.
Большая семья Александровых спала, расстелившись на полу. Перекусив, Алексеев пристроился у стены и мгновенно уснул.
А вскоре всех разбудил резкий стук в дверь и голос: «Откройте! Полиция!» В нижнем белье, растерянный и побледневший, Алексеев стоял прямо напротив двери…
В комнату набились жандармы и городовые. Молодой поручик вынул из кармана фотографию, глянул на нее, потом на Алексеева, похлопал его по спине;