— Стой! Дале не ходи, стрелять будем!.. Готовьсь! — скомандовал он солдатам.
Солдаты взяли винтовки на изготовку. Алексеев с Самодедом продолжали идти.
— Пли! — скомандовал унтер.
Грохнул залп. Алексеев вздрогнул, побледнел. «Мертв или жив?» — подумал. И понял, что залп был поверх голов. Толпа нервно хохотала. Смеялись и Алексеев с Самодедом, но что это мелькнуло в глазах Самодеда — испуг?..
— Стой! Отойди! — снова крикнул унтер. — Боле в воздух стрелять не будем, а стрельнем как положено по Уставу.
— Уж так и по Уставу? Неужто в живых людей, в братьев своих стрелять станете? — крикнул в ответ Самодед, но незаметно придержал Алексеева рукой: «Стой», мол.
Завязался разговор с солдатами, который трудно было вести, потому что гудела толпа, орал на солдат унтер, запрещая солдатам разговаривать с «бунтовщиками», как именовал он собравшихся.
Сзади, перекрывая гул толпы, зазвучал чей-то зычный голос. Начался митинг. Толпа быстро утихомиривалась, вслушивалась в слова оратора, взобравшегося на подножие памятника Александру III.
— Э, да это никак Иван Жуков, член Выборгского райкома, — сказал, оглянувшись, Самодед. — Ух, речист! Ты послушай, Алексеев.
— Эй, солдаты! — прокричал он. — Вы послушайте, в кого стрелять-то надо!..
Но ветер уносил слова оратора. Зато стало слышно, как в стороне Казанского собора раздались залпы — один, другой, застрекотал пулемет. Толпа нервно задвигалась.
— Пугают, сволочи!
— Холостыми палят!..
Уже иной голос доносился с подножия памятника, и Алексеев поднимался на цыпочкп, силился увидеть, кто же говорит, как сбоку, справа появился отряд казаков с пиками наперевес и стал угрожающе надвигаться на толпу. Полицейские, которых, несмотря на их многочисленность, как-то не было заметно в толпе, завидев подмогу, ожили, зашевелились, заорали, стали напирать на людей. Обстановка мгновенно обострилась до предела. Над головами рабочих замелькали железяки, в полицейских полетели куски льда. То тут, то там вспыхивали рукопашные схватки.
Казаки с ухмылками наблюдали за происходящим. Алексеев видел, как огромного роста пузатый полицейский ткнул кулаком в лицо пожилого рабочего, как тот осел наземь, как находившийся рядом парень схватил полицейского за бороду, ударил его в ухо, как тот, разъяренный, выхватил шашку и пырнул упавшего на землю парня…
И тут случилось нечто из ряда вон выходящее: одни из казаков сорвал с плеча винтовку и прямо из седла, навскидку выстрелил в спину полицейского. Тот вздрогнул, повернулся лицом к строю казаков, постоял несколько секунд, пытаясь что-то сказать, потом рухнул на колени и завалился на бок.
Все, кто видел это, замерли от неожиданности: казаки, оплот и первые хранители самодержавия, стреляют в полицейских! Невероятно! Алексеев слышал, будто вчера здесь же, на Знаменской площади, уже случилась подобная сцена, но не поверил слуху. Но вот она, явь…
— Казаки с народом! — закричал кто-то.
— Ура, казакам!
— Ур-ра! — завопили сотни глоток.
Вдруг где-то рядом запел рожок «К бою!», в разных концах площади зазвучали команды. Алексеев услышал, как далеко сзади кто-то зычно крикнул: «Пли!» Треснул залп — и раздался истошный многоголосый вопль, увидел, как один из солдат, с которым они только что пытались разговаривать, целит ему в грудь, услышал грохот справа, слева, сзади, перед собой, увидел множество огоньков, вырвавшихся из стволов перед его глазами, увидел, как с головы стоявшего невдалеке пожилого рабочего слетела кепка, лицо его вмиг стало красным от брызнувшей крови и он рухнул бы назад, но люди, что стояли сзади него, кинулись вперед, на солдат, повалили мертвеца и побежали по нему, потому что начался расстрел манифестантов и надо было убегать, надо было спасаться.
Выстрелы звучали беспрерывно, падали все новые люди, и Алексеев опять удивился, почему он жив, пока не увидел, как плачет один из солдат, бросив свою винтовку, а другой схватился с унтером. Понял: «Мимо, многие мимо стреляют». Но это все — в один миг, потому что в другое мгновение он уже, как и сотни других людей за его спиной, летел на солдат, на вспышки выстрелов и в жутком этом полете они смяли солдатский строй, порасшвыряли солдат и диким стадом, которым уже нельзя управлять, пока оно не измотает себя, не остынет от ужаса, понеслись вдоль Гончарной улицы, вниз к Александро-Невской лавре.
Алексеев бежал и не мог оглянуться назад. За ним, громыхая о мостовую, тяжело дыша, хрипя, крича и матюгаясь, с проклятьями и воплями ужаса неслась огромная толпа. А во все эти звуки вплетался, перебивая их, цокот конских копыт, выстрелы городовых и «та-та-та» и «та-та-та» откуда-то сверху, сзади, казалось, отовсюду, с самих небес. И не было сил остановиться — так жутко было, и нельзя было остановиться — сомнут в одно мгновение, растопчут и не заметят. Но нужно было что-то делать, потому что уже не хватало дыхания, деревенели ноги и вот-вот — Алексеев понимал это — он упадет и на него начнут валиться другие, а тогда толпа уничтожит себя сама, а это было бы всего обиднее.
Вот она, спасительная дыра подъезда… Алексеев нырнул в нее, взлетел на первый этаж, на бегу вырывая из кармана наган, разбил ногой стекло и, не целясь, стал стрелять в быстро приближающихся конников. Рядом на пол упал какой-то парень, рукояткой нагана грохнул по стеклу, сверкнул улыбкой в сторону Алексеева, что-то крикнул и тоже начал стрелять.
Несколько городовых, услышав выстрелы, осадили лошадей, закрутили их на месте, высматривая, откуда стреляют. Один из конников вскинулся в седле, выронил шашку и начал валиться на бок. Алексеев увидел, что еще несколько человек из подъездов дома напротив тоже стреляют в городовых, что городовые что-то кричат друг другу и один за другим поворачивают лошадей, уносятся вскачь, колотя своих коней по толстым задам ножнами шашек.
Сколько все это длилось? Минуту, две, пять? Показалось, что целую вечность.
И вот уже выбегают из подъездов люди, снова грудятся, собираются в кучу и опять, ухватившись за фонарный столб, кричит призывные слова оратор.
Алексеев вышел из подъезда вместе с парнем, что лежал на полу рядом. Колотило нервной дрожью.
— Кто таков? Не видывал тебя раньше средь выборжцев, — спросил Алексеева незнакомец.
— С Путиловского я, Алексеев.
Парень наморщил лоб, пытаясь что-то вспомнить, потом хлопнул Алексеева по плечу.
— А, шут с ним… Кажется, что-то слышал о тебе. А я Чугунов. Ну-ка, скажи речь народу от путиловцев. Можешь? — и с любопытством посмотрел на Алексеева.
Алексеев засмеялся, кошкой вспрыгнул на опору фонарного столба, сорвал с головы кепку, закричал с дрожью в голосе:
— Товарищи! Я приветствую вас от имени путиловских пролетариев! Я говорю вам: «Да здравствует революция!» Думаете, сегодня нас разогнали? Шутите! Это они сбежали от нас! Нас убили? Да, убили, — сто, может, двести человек! А нас несметные тысячи! Мосты отрезали? А нам мосты не нужны! Мы по льду проберемся! Отовсюду! Из-за Нарвской заставы, из-за Невской заставы, из Сестрорецка! Отовсюду! Со всей России придут к нам на помощь люди! Мы вышли с песнями и знаменами, а нас встретили пулеметами! Каков вывод? Мы должны вооружиться! Не будем больше наивными! Разве не набрались мы злобы под их пулями? Разве нет у нас силы? Мы должны вооружиться! Теперь или никогда!
Толпа кричала «ура!» с упоением и восторгом… «К оружию! К восстанию!» — этот лозунг вызрел уже с полудня, с тех пор как пролилась рабочая кровь и стало ясно, что ни о какой мирной революции не может быть и речи.
День клонился к вечеру, шел уже пятый час. С Самодедом Алексеев разминулся и ходил теперь на пару с Чугуновым по улочкам и переулкам вдоль Невского, иногда взглядывая на проспект, чтоб не прозевать, когда народ двинется к Зимнему дворцу. Но движение не начиналось, — лишь только кто-нибудь появлялся на пустынной полосе проспекта, как со стороны Казанского собора начинал татакать пулемет и пули с жутким визгом рикошетили от мостовой, расколачивали вдребезги витрины, стекла в окнах домов.
Возбуждение последних часов спало. Навалилась усталость. Сосало в желудке, но продовольственные магазины были закрыты. К счастью, на Михайловской площади работала закусочная. Алексеев с Чугуновым подсчитали свою наличность и устроились за стойкой в ожидании официанта. Посетители громко обсуждали события дня. Раздавались угрозы, клятвы отомстить за убитых и раненых. Но многие стояли молча, прятали растерянные глаза. Иные, подвыпив, плакали.