— Куда тут попрешь против пулеметов? Вот если б добыть оружие — тогда посмотрели бы, чья возьмет. А так, все ясно — их сила, — уныло рассуждал парень в фуражке с кокардой трамвайщика.
— Это точно. Теперь начнут стрелять, вешать да тюрьмы нашим братом забивать, — вторил ему сосед.
«Падает настроение у людей, и это самое плохое дело, — размышлял Алексеев. — Сегодня испугаются — завтра не пойдут на демонстрацию, а послезавтра потянутся на заводы и фабрики, на поклон к хозяевам. Тут и конец революции». Он ловил себя на мысли, что и сам не знает, что же дальше делать.
Вдруг, будто взрыв, в открытые кем-то двери закусочной ворвался рев множества мужских голосов. Алексеев выглянул на улицу: справа из-за угла серого дома выкатывалась и неслась вдоль Екатерининского канала но направлению к Невскому огромная толпа солдат. «Бежать!» — было первой мыслью Алексеева. Но в это время навстречу солдатам выскочил на рысях отряд городовых. Они что-то кричали солдатам, те отвечали, но что именно, слышно не было. Потом городовые быстро спешились, залегли вдоль решетки канала и дали по солдатам залп. Солдаты открыли ответную стрельбу. Вскинулся и ткнулся лицом оземь один городовой, истошно закричал другой. Остальные повскакивали на лошадей и умчались.
Солдаты встали с торжествующими криками, начали строиться. Но тут с винтовками наперевес на них пошел большой отряд пехоты. «Преображенцы, — сказал кто-то за спиной Алексеева. — А те, что без оружия, павловцы». Алексеев только тут заметил, что в толпе солдат, бежавших на Невский, вооружены совсем немногие.
Знакомо заиграл рожок «К бою!». Преображенцы побежали на павловцев.
— Не стреляйте, братцы! — закричали те.
— Неужто своих убить можете?!
— Бог проклянет вас, родные не простят!..
Строй преображенцев смешался: одни остановились, другие продолжали бежать, третьи по инерции шли шагом. Средь солдат метались офицеры, размахивали револьверами, кричали. Но солдаты уже вскидывали винтовки на плечи и поворачивали обратно.
— Господа, да понимаете ли вы, что мы видели?! — раздался чей-то тихий голос за спиной Алексеева. Он оглянулся. Пожилой, лет сорока пяти мужчина в очках, по виду конторщик или учитель, смотрел на сгрудившихся у окна людей торжественно. — Мы видели восставших солдат! Павловцы восстали! Да знаете ли вы, что значат павловцы для царя! Вернейшие его, гвардейские войска…
— Павловцы восстали!
— Солдаты с народом!
С криками восторга все повыскакивали из закусочной, побежали к солдатам, сшиблись с ними взаимными здравицами.
— Ура, павловцам! Ура, смельчакам и героям! — кричали рабочие.
— Да здравствует революция и рабочий народ! — кричали солдаты.
Обнимались со слезами на глазах.
— Теперь с народом? Не станете больше стрелять? — спрашивали рабочие.
— Неужто мы кровопивцы? Не мы стреляли, учебная рота. Вот идем к ним, чтоб «поучить», сказать: нельзя против народа… Да и нет нам обратной дороги. Разве что к стенке, — отвечали солдаты.
— Сколько ж вас?
— Да, почитай, тыщи полторы. А винтовок-то тридцать штук, не боле, вот беда.
Говорят, что одна ласточка еще не делает весны. Верно, ласточка может ошибиться и прилететь чуть раньше. Но ее прилет означает, что весна близка, весна идет, весна неизбежна.
Выступление павловцев не оказало серьезного влияния на ход событий 26 февраля; весть о нем не успела дойти до других частей гарнизона, до широких рабочих масс, но оно не ускользнуло от внимания большевиков, оно сказало им, что в сознании солдат наметился и происходит перелом, их переход на сторону революции стал реально возможным. Смелые действия рабочих против расстреливавших их солдат и полицейских свидетельствовали о их боевом духе. Для дальнейшего развития революционного движения сложилась благоприятная ситуация.
Вечером 26 февраля в районе станции Удельная собрался руководящий центр — Бюро ЦК РСДРП плюс Выборгский районный комитет, исполнявший функции Петроградского комитета партии, плюс ряд членов ПК, избежавших ареста. Выяснилось, что в этот день боевые патроны против восставших применялись в четырех местах города: на углу Невского и Владимирского проспектов, Невского и Садовой улицы, на углу Суворовского проспекта и Первой Рождественской улицы, на Знаменской площади. Всюду — убитые и раненые, но больше всего их на Знаменской — около 40 убитых и приблизительно столько же раненых. Осмыслив общую обстановку, члены Центра приняли решение о переводе всеобщей стачки и демонстрации в вооруженное восстание.
Борьба за войска достигла высшей точки: или солдаты Петроградского гарнизона переходят на сторону восставших рабочих и тогда — победа, или они остаются на стороне властей и тогда — кровь тысяч и смерть революции.
Вечером, когда Алексеев наконец дозвонился до своего райкома партии, чтобы сообщить обо всем виденном за день и получить инструкции на завтра, ему было поручено с утра 27 февраля вместе с Семеном Краузе и группой солдат, работавших на Путиловском заводе, быть в казармах лейбгвардии Волынского полка, солдаты которого расстреливали восставших на Знаменской площади. Задача — любой ценой добиться, чтобы больше такого не случилось. Это — минимум. Главная цель — пусть следуют примеру павловцев…
Ехать на заставу не имело смысла: через несколько часов надо опять идти сюда же, в центр. Алексеев решил заночевать в своей комнате, которую снимал в доме по Офицерской улице.
А что же власти?
Власти считали, что сегодня они выиграли битву, и готовились дать решающий бой на следующий день. Телеграмма Протопопова в Ставку заканчивалась сообщением: «Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работам. В Москве спокойно».
А что же Дума?
Под впечатлением восстания в Павловском полку Родзянко вечером этого дня послал царю телеграмму: «Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок… Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство».
И что же царь?
Царь рассердился. Сердитый, он сказал министру двора, старой лисе графу Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».
В понедельник, 27 февраля, ранним утром, еще до того, как сыграли подъем, генерал Хабалов самолично явился в казармы 4-й роты запасного батальона Павловского гвардейского полка. Не получив поддержки других войсковых частей, не зная, что делать дальше, восставшая рота вечером вернулась в казармы, была разоружена и теперь под вооруженной охраной с тоской и страхом ждала решения своей судьбы. Ночью ходили слухи, что все полторы тысячи человек пойдут под военно-полевой суд и будут расстреляны. Потом из солдатской массы отобрали 19 заводил и отправили их в Петропавловскую крепость, а еще 16 — на батальонную гауптвахту. Хабалов допрашивал взводных и отделенных командиров и солдат, грозил им карами за вчерашний мятеж… Но уже оставались часы до того момента, когда министр внутренних дел Протопопов, боясь расправы восставших, сам явится в Таврический дворец и попросит упрятать его в тюрьму, а арестованный Хабалов будет с ужасом думать о том, что ждет его в ближайшем будущем: тюрьма? ссылка? расстрел?.. Хабалов отдал распоряжение командиру полка принять меры к локализации возмущений и отбыл.
А в это время Василий Алексеев готовился к походу в Волынский полк: осмотрел свою одежду — подштопал штаны, рубаху, пришил надорванный у плеча рукав, взялся за обувь и загрустил: подметки отлетели, еле держались, кожа на сгибах вот-вот лопнет. В который уже раз за последний год он принимался за починку, а все без толку: подошва не держит шпилек, а верх — заплаток: сопрела кожа. В одном месте латаешь, рядом ползет…