— На Выборгскую! К Московскому полку, к московцам! — раздавались призывы.
Па подходе к Шпалерной улице к Алексееву подбежал солдат.
— Слышь-ка, ищу тебя, потерял совсем. Ты вчера на Знаменской был, али как?
— Был.
— Точно! Я тя сразу узнал… из волынцев я… когда ты речь заговорил! Это ты вчера с парнем нашему взводу агитацию наводил? Ну, еще унтер на вас орал, а мы в воздух стрельнули? — в голосе солдата была откровенная радость, будто родню за тридевять земель от дома встретил.
— Точно. А ведь я тя, паря, чуть не подстрелил, ну, ей-богу. Как сказали «Огонь!», я возьми да в наипоследний момент и пальни на четверть мушки выше. Жалко стало. Уж больно ты на моего брательника похож…
— А если б не был похож, так и застрелил бы?..
— А чего ж? Другие-то вон убивали, дело солдатское оно какое: велят бежать — бежи, велят колоть — коли, велят стрелять — стреляй… — Солдат сник, как-то потух.
— Ну, а думать умеешь? — спросил зло Алексеев.
— Думать нам не велено. У нас вон Кирпичников да Марков шибко умные. А напреж всего господа офицеры…
— Нет теперь офицеров, тю-тю, — присвистнул Алексеев.
— Как это нет? Совсем? — солдат всполошился, на миг задумался. Такая мысль посетила его впервые. — Айв самом деле нет, едрена матрена! Так что же делать?
Алексеев посмотрел на солдата внимательней. Лет двадцать пять, не более, лицо монголистое, а рыжий, глазки рысьи, смотрит хитро.
— Откуда ты такой? Как зовут-то?
— Да деревенский, с Новониколаевской губернии, с Пономаревки… Потому и фамилия Пономарев, а звать Федором.
— Ну, а меня Василием.
— Будем знакомы, — снова радостно заговорил солдат. — Я гляжу, ты шибко грамотный, так шпаришь, будто поп. Ты вот сказывал про какую-то партию… большевики называется, так ли? И про счастливую долю, про революцию… Ты расскажи про это, паря, очень прошу.
— Да когда рассказывать-то? Видишь, что происходит?.. Разве что на ходу, пока идем?
— А ну, давай!.. Эй, робя! — махнул солдат рукой кому-то в колонне. — А ну, шагай сюда!..
Алексеев загорелся, начал рассказывать про Кампанеллу и его «Город Солнца», про Маркса и про Ленина, про то, как обдирают и мучают людей богатеи, и про то, что пора с этим покончить. Вокруг собиралось все больше солдат, они окружали Алексеева слева и справа, требовали, чтоб говорил громче, и скоро получилось так, что Алексеев уже шагал в середине строя, и те, кто шли ближе к нему и слышали все, что он говорил, передавали и растолковывали его слова на свой манер, так, как понимали, тем, кто был дальше от него. Весь этот людской клубок галдел, вскрикивал, ойкал и был так увлечен беседой, что сначала, когда они вступили на Литейный мост и когда зазвучали первые выстрелы, люди даже не поняли, что по ним стреляют.
С той стороны моста раздавались дружные залпы, строчил пулемет. Упало несколько солдат. Прозвучали команды: «Ложись!», «Санитары, вперед!», «По противнику — огонь!». Волынцы, шедшие впереди, залегли, преображенцы и литовцы рассредоточились по переулкам и подъездам домов.
Через несколько минут все было кончено. Полицейская засада на мосту, потеряв несколько человек убитыми, в панике бежала.
Гордые быстрой победой, уверенные в себе, колонны двинулись дальше.
А навстречу им по мосту катилась, неслась людская лавина — это вооруженные выборжцы, пробившись сквозь полицейский заслон, с криками «ура!» спешили навстречу солдатам.
Строй снова смешался… Объятия, речи, стрельба в воздух и многотысячный рев:
— К Московским казармам! К московцам!
Но Московские казармы встретили восставших огнем. Одни за другим падали волынцы, преображенцы, литовцы, рабочие. Перестрелка затягивалась, и Кирпичников, посоветовавшись с Кругловым и другими руководителями полков, собирался уже дать команду отходить, как вдруг из ворот казармы выбежали несколько десятков солдат и с криками «Не стреляйте!» бросились в сторону восставших. Оказалось, что стреляют, отбиваясь от восставших, офицеры и учебная команда. Большинство же солдат готово присоединиться к революции.
Когда штурмом взяли наконец и казармы Московского полка, Алексеев почувствовал, что смертельно устал. Казалось, что позади уже целая вечность, а между тем, стрелка часов приближалась лишь к цифре «одиннадцать». День только начинался…
Весть о том, что Волынский, Преображенский, Литовский и Московский полки, саперный батальон перешли на сторону народа, разнеслась по городу с молниеносной быстротой. Утром их численность была около 10 тысяч человек, к обеду — более 25 тысяч, а вечером почти 67 тысяч.
И все же во многом это был стихийный процесс. Опьянение солдат собственной храбростью и свободой быстро проходило. Вставал неизбежный вопрос: что делать дальше? Не только завтра — это, конечно, главное, — но уже сейчас, через час, через два? «Ведите нас! Где вожаки?» — кричали солдаты. Вожаков не хватало, но все же они еще отыскивались в самой солдатской массе. Не было вождей — вот главная беда. Вожди в большинстве находились в тюрьмах, на каторге. Ленин был за границей… Восстанию не хватало единой направляющей воли. Тогда на вопрос «Что делать?» многие стали отвечать по-своему. «Навоевались, наслужились, хватит. Пора по домам!» — говорили одни. Другие и вовсе считали, что сделанное и есть революция. Теперь царь испугается и сам откажется от трона.
Нечто удивительное, непостижимое происходило с солдатами: привыкшие к палочной дисциплине, к зуботычине и презрению со стороны офицерства, они прямо на глазах хмелели от обретенной свободы, своевольничали, распускались. Один за другим и целыми группами солдаты покидали свои подразделения, разбредались по улицам, смешивались с толпой, отдавали или продавали винтовки, гранаты, патроны.
Краузе и Алексеев вместе с Кирпичниковым и Кругловым пытались некоторое время что-то сделать, чтобы помешать быстро растущей на их глазах анархии, но безуспешно. Решили: Краузе остается с Кирпичниковым и частью организованных вокруг него солдат, Алексеев идет с Кругловым и остатками 4-й роты к Таврическому дворцу.
Настроение у Алексеева испортилось, радость от восстания солдат, от сознания, что они перешли на сторону революции, сменилась растерянностью. Что толку от всего происшедшего, если в распоряжении восставших как не было, так и нет ни одной организованной части? Одно утешение: солдаты не будут стрелять в народ…
Шли строем, молча, быстрым шагом. Впереди — Круглов, сзади — солдат с красным флагом.
Вдруг откуда-то сверху ударил пулемет. Пули прочертили строчку в нескольких метрах перед головой колонны. С криком «Разойдись!» Круглов бросился за угол здания.
Алексеев, шедший в хвосте колонны, видел, как он с группой солдат подбежал к подъезду дома, с чердака которого бил пулемет, и нырнул в него. Прижимаясь к стенам зданий, Алексеев добежал до подъезда и помчался по лестнице, догоняя Круглова.
Сзади, на лестничной клетке быстро захлопнулась дверь. Засада?
Осторожно, на цыпочках Алексеев подкрался к двери, приник ухом. Тихо… Было слышно, как кто-то сопит за ней. Алексеев застучал по двери рукояткой револьвера.
— Откройте!..
Молчание, потом жалобно и испуганно:
— Не могу!
— Почему?
— Не могу…
— Откройте или буду стрелять!..
Дверь тут же отворилась.
Алексеев быстро осмотрел одну за другой обе комнаты, заглянул на кухню, в туалет. Никого.
— Почему не открывали?
Человек лет шестидесяти, седой, в пенсне и желтом халате, смотрел обалдело на пистолет в руке Алексеева, дышал с хрипами.
— Разве не слышите? Там внизу, на проспекте революция…
Алексеев рассмеялся. Вверху прозвучали винтовочные выстрелы. Пулемета больше не слышалось.
Громыхая сапогами, Круглов и солдаты бежали вниз.
— Что там? — спросил Алексеев.
— Городовые. В солдатскую форму переоделись и палят, сук-кины дети…
— Сколько?
— Трое.
— Где ж они?
— Внизу.
— Как?..